Однако судьба порой ведет людей не кружными путями, а прямо к цели — словно стрела, пронзающая лабиринт насквозь и соединяющая две нужные точки. Удивительно, но он увидел ее снова на следующий же день! Уже без мимоз и без пальто. Он не мог сдержать улыбки, вспоминая это; когда он пришел в себя и обрел способность говорить, то едва не задал ей самый банальный из всех вопросов: «А где же ваши цветы?» Однако он промолчал, слава богу, но, впрочем, молчал он почти всегда. Да и что еще ему было нужно для счастья, кроме как просто смотреть на эту девушку: она оказалась веселой и улыбчивой и говорила за двоих, когда их наконец познакомили. О нет, он тоже что-то говорил! Потому что его, казалось, словно расколдовали: возможно, впервые в жизни он тоже был весел, оживлен и даже пытался рассказывать анекдоты! Наверное, рассказывал он не слишком удачно, но она смеялась. Он ей явно понравился. Он! Понравился! Это было странно, удивительно, непостижимо, невозможно! Но почему-то тогда он счел это вполне возможным — то была судьба! Они встретились, и они были предназначены друг для друга — он был неколебимо уверен, что она тоже это почувствовала!

Ее звали Жанна. Тогда он услышал в этом имени аккорд. Трезвучие. Соль-мажор. Соль. Ассоль! Девушка, прекрасная, как мечта, ждавшая его на неизвестном доселе берегу. И ради достижения этой мечты он был готов на что угодно: угнать корабль с алыми парусами, объявить себя наследным принцем или простоять всю ночь под ее окнами, что для начала и сделал. Да, вот так глупо: он просто не смог уйти, стоял и смотрел, как движутся за шторами смутные тени, а потом исчезают свет и цвет, гаснут потихоньку окна во всем доме… пианиссимо, сходящее на нет. Интересно, почему в любом доме всегда найдется окно, которое не гаснет всю ночь? Кто там обитает? Инопланетяне, для которых темнота — это смерть? Хотя мы все инопланетяне друг для друга… Закрытые книги. Молчащие инструменты.

Это было помешательство. Да, помешательство, причем буйное. Он перестал быть собой, потому что слишком был полон ею. Она заняла все его внутреннее пространство, так что он перестал видеть и чувствовать. Он ослеп и оглох. Жанна, Жанна, Жанна! Она была нужна ему, потому что без нее все остальное было неполным. Недосвет. Недодыхание. Недожизнь. Нужно было завоевать эту девушку — или умереть!

Да, он ослеп и оглох, но понял наконец, о чем говорят все книги. Все стихи. Все романы. Сонеты Шекспира, где слово течет ясным, прозрачным, горьким потоком. Пряные струи Мериме. Темные, мутные, зачастую опасные воды Бунина. Зеркальная гладь идеального Куприна. Мощная, совсем не женская Ниагара бесподобных романов Улицкой. Прибой, приливы и еле слышный лепет волн музыки рассказывал о том же. Все на свете было любовь, все двигалось любовью. И его собственная любовь билась в нем, переливаясь через край и желая выплеснуться наружу. Это происходило впервые… и, наверное, больше с ним такого никогда не могло случиться. Это был первый и он же последний раз. Потому что он не мог представить, чтобы люди могли переживать такое снова и снова, раз за разом… Ему казалось, что на такое не хватило бы никаких душевных ресурсов! И он плохо соображал, что же делать со всем этим. Как совладать? Как выжить и не умереть? Причалить к берегу во время бури? Он уже не чаял рассказать ей о своей любви — он просто желал пережить это неожиданное бедствие и выжить. Кроме того, он боялся показаться смешным… да и ее саму он тоже до смерти боялся! Наверное, все это вкупе и называлось одним словом: боготворить.

И снова судьба взяла его за руку, заставив просто позвонить в ее дверь. Потому что время, в котором они жили, было отнюдь не временем звона лат — оно было всего-навсего эрой электрических звонков. Когда можно было коротко позвонить в дверь и сезам бы открылся. Или же «звякнуть на мобильный». «Напиши мне на мыло», — как-то небрежно бросила ему одна девица, сунув в руку бумажку, — наверное, она сочла его выступление в институте интересным. «Мыло»… «звякни»… О боже! Он готов был писать для той, что так поразила его, поэмы… Но как хорошо, что он этого не сделал! Потому что стихи не были сильной его стороной, а то, в чем он действительно оказался силен, был способен понять далеко не каждый. Кроме того, так, походя, что называется, «на пальцах», он не смог бы никому ничего объяснить. Тем более ЕЙ.

— Заходите, — просто сказала она, открывая двери, и он вошел.

Он смотрел на нее, а она смотрела на него. Это, несомненно, была она — та, в которую он был так сильно влюблен, но… его вдруг словно окатили холодной водой. Он стоял, не в силах вымолвить ни слова, стоял в каком-то странном замешательстве. Потому… потому что ЗДЕСЬ было еще что-то! Что-то, чего он поначалу не уловил! Не рассмотрел! Или не расслышал?!

И тогда Жанна улыбнулась и спросила:

— Что, это не я?

Он не знал, что ответить… потому что это была она и не она одновременно! Странное, невероятное ощущение… и сам он в этот момент будто бы раздвоился!

Он тупо смотрел на девушку, ту самую, которую он видел только вчера, у дома которой провел ночь, чей образ был теперь так точно впаян в его совершенную память, что он мог воспроизвести его в малейших деталях даже через сто лет! Он смотрел — и его постепенно заполняла паника, потому что это, несомненно, была она… и не она! Он уже готов был развернуться и позорно сбежать, но из какой-то глупой бравады брякнул:

— Да! Вы совсем не похожи на Жанну!

Неожиданно она кивнула:

— Действительно, трудно найти более непохожих людей, чем я и Жанна! Я ее сестра, Женя.

— Женя, Женя, Женя, Женя… — забормотала женщина безо всякого выражения — так считают, боясь сбиться: один, два, три, пять… восемь… И Катя поняла, что, кажется, пришла сюда зря.

— Она… больна? — спросила она осторожно, и Жанна кивнула:

— Да. Болезнь Альцгеймера. Сиделка сегодня отпросилась — что-то в семье. Илья остался с Тошкой, а я… решила посидеть с мамой, тем более что вы хотели поговорить с ней. Только, боюсь, это не получится. Хотя в присутствии близких она, бывает, может еще что-то вспомнить. Так… так мне кажется.

— Женя! — пронзительно выкрикнула, будто внезапно потревоженная птица, очень худая, с растрепанными, коротко остриженными седыми волосами женщина и смолкла.

— Мама… — Жанна мягко взяла мать за руку, но та тут же выдернула ее и стала пристально разглядывать, поворачивая близко к глазам и оглядывая каждый палец, будто чужой.

— Меня такси привезло, — сказала Жанна, оправдываясь. — Машина к самому подъезду подъехала, и я сразу села… и тут тоже… Никого не было на улице, правда!

Катя вздохнула. Если человека хотят убить, все равно достанут, рано или поздно. И наивно думать, что на улице только старичок с авоськой, ковыляющий за хлебом, или знакомая дворничиха. Или же и вовсе никого, чего в городе никогда не бывает, разве что глубокой ночью. Но и тогда кто-то все равно не спит… Всегда не спит, как не спала в эту ночь она, Катя… в первую свою ночь в чужом доме. И сил теперь с утра не было почему-то никаких, хотя она и кофе выпила, и накрасилась, и даже план составила. И приехала согласно плану, чтобы увидеться с матерью Жанны… Увиделась. И поняла, что ничего эта женщина не расскажет: ни о Жанне, которая явилась сюда, чтобы ей помочь, — значит, все-таки хочет, чтобы она нашла человека, который портит ей жизнь, так? — ни о Жене, которой уже нет…