В конце концов водитель даже в какое-то болото внизу дороги съехал, замерзшее, — там уже накатано было, да и поехали так, по горелым камышам, будто беженцы в войну. Тут так не трясло, хотя дорога не асфальт и страшно — а вдруг в болото провалятся? И еще в туалет ей вдруг приспичило — так приспичило! — а вокруг чисто поле, огарки камышиные не в счет! Остановились все же, выпустили Любу — с одной стороны машина стоит, все на нее зенки вылупили, с другой, выше, — дорога, и по ней тоже все едут: медленно, с ямы на яму, и им тоже Люба как на ладони. А куда деваться? Раскорячилась, села… пропадите вы все пропадом, глазейте, если совести совсем нет! Куда беременной, когда организм требует? Пассажиры отвернулись все же деликатно, а она салфеткой подтерлась, а на салфетке — кровь! Перепугалась до смерти — к чему это? Еле доковыляла, села — глаза на мокром месте. Потом успокоилась, решила, что от тряски сосуд какой лопнул, это бывает. Ехали еще часа два, не меньше, Люба даже песни опять слушать стала — только щупала все себя там, проверяла, но ничего вроде уже и не было. Да и дорога куда лучше стала, и из болота выбрались.

В Сумах ее знакомый встретил, сразу к себе в соседнее село повез — а там столько остатков, что у Любы глаза загорелись — хорошая сделка, молодец, что не растерялась и не побоялась, приехала. Много товару: мужик, видать, больше по инстанциям бегал да другое имущество продавал, чем торговал, — на Любин фарт. Она все коробки пересмотрела, все перещупала, в такой азарт вошла, что сама тяжелое поднимала, и тут ее снова к-а-а-ак прихватило! Теперь уж по-настоящему: и по ногам потекло — не кровь, правда, а прозрачное — значит, воды отошли.

Знакомый не растерялся, взял Любу на машину, да в ближайшую больницу бегом и отвез. Не в самый город, не в центральную, а в ту, что ближе была, — там рожениц тоже принимали. Да Любу по-всякому бы приняли: у нее уже глаза на лоб лезли, и криком она кричала — роды вовсю пошли, стремительные, так сказать.

Едва-едва ее на крылечко затащили, как она корчиться стала — так корежило, уже совсем к концу подходило. Знакомый, конечно, уехал — кто ему Люба такая была? — но сказал, завтра заглянет, проведает, как и что. Хорошо, паспорт у нее всегда с собой был — мало ли? — официально оформили ее, значит. И родила Люба очень скоро и, можно сказать, легко, хотя у нее между этими родами и ее первым, который уже женился у тетки Любиной в селе и свое дитё в прошлом году родил, ни много ни мало — двадцать шесть лет! Акушерка даже удивилась такому Любиному сложению-положению: «У вас, — говорит, — мамаша, таз исключительный. Вы для родов самой природой предназначены!»

Люба загордилась собой, разнежилась, про ребеночка только и спросила — нормальный? «Девочка у вас, — это врачиха уже Любу просвещает, — хорошая такая, мордатая!» «Нормальная?» — спрашивает Люба, а они и не понимают ничего! И тут ей ребеночка-то и показали! Она аж вскинулась: все африканские боги! девочка-то БЕЛАЯ! Что теперь делать-то?! Как Ричарду сказать?! Ох, горе горькое, рано она волноваться перестала: именно в ту ночь в спальном вагоне она и забеременела! И был бы Ричард другого какого цвета, все бы и так сошло, мало ли случаев, когда ребенок не от мужа и никто ни сном ни духом? Да тут такое уж не пройдет! Люба всхлипнула, но акушерка подумала, небось, что от счастья — легко отделалась, в ее-то возрасте!

Перевезли, значит, Любу в палату послеродовую, а там, кроме нее, только одна девчонка, и уж она-то просто белугой ревет, заливается. Значит, тоже горе. Может, ребеночек помер, может, безмужняя или еще что. Ужин им вскорости принесли, так та, что плакала, вовсе отказалась, а Люба вилкой повозила картофельное пюре — тоже в горло ничего не лезет под мысли тяжкие, да и вой этот, точно по покойнику. Нянька посмотрела, что родильницы не едят, забрала тарелки, да и пошла себе. Чай только им оставила.

«Ну, чего плачешь-то?» — Люба первой не выдержала, спросила. И тут, верьте или не верьте, Любу судьба еще раз поддержала, не выдала: девчонка эта, семнадцатилетняя, что замуж по залету вышла, оказывается, черного ребеночка родила! И родня еще о том не знает, не приезжал еще никто, утром только будут — по такому-то бездорожью чего туда-сюда мотаться? И тут Любу как осенило. «Сиди тут, — говорит, — и Богу молись. Может, я и твое, и свое счастье устрою. У меня муж от природы черный, а ребенок белый родился. Девочка». Сказала — и прямиком к врачихе с акушеркой пошла, хоть вставать ей еще не велено было и слабость в ногах была большая, но она все же, за стеночку держась, доползла.

Акушерка с врачихой вдвоем оказались: поели уже, в их комнатке дежурной тем же пюре пахло, что и им приносили. Должно быть, за больными персонал подъедал, а может, так полагалось — Любе это неинтересно было, не за тем она сюда явилась. Врачиха что-то на нее сердито сказала, мол, встала зачем, дурья твоя башка? Но Люба плотно дверь притворила и сразу им все и выложила, без обиняков. Там, сказала, у вас девка одна убивается — ребенок у нее черный родился. А у меня ребенок белый, девочка. А муж у меня как раз черный. Не губите вы ее и мою личную жизнь — про это никто, кроме нас с вами, не знает пока, поменяйте нам номерки местами, да перепишите, кто кого родил. Эти, которые в белых халатах, переглядываются: и впрямь Люба сбрендила, родильная горячка! А Люба им бах на стол пятьсот долларов, что с собой за товар задатком везла! «Вот, — говорит, — деньги с собой были, я тут по другой надобности, мне рожать еще через месяц надо было, отдаю все, что есть! Возьмите, а мы с этой, что там руки на себя наложить собирается, всю жизнь за вас молиться станем!»

Медперсонал переглядывается — но денег не берет… Люба больше говорить ничего не стала, за дверь вышла, до койки кое-как добрела, улеглась и одеялом байковым прикрылась, потому как ее знобить от слабости начало. Та, что по залету, тоже лежит и молчит: спросить, видно, боится, да и вообще боится — вдруг сейчас все разом придут? Прям как в сериалах этих, которые один от другого не отличишь: тут тебе и муж, и родня, и врачи, — да срамить ее станут? Что она от родного, пусть и черного, отказывается и этой незнакомой тетке старой, может цыганке даже какой, отдает? А ей взамен — ни мышонка, ни лягушку — девчонку какую-то чужую… пусть и подходящую! Молчит, губы только прыгают, и Люба молчит. Силы совсем ее вдруг покинули. И даже стало казаться, что все это сон: не бывает так в жизни. Чтобы взяли и вот так детьми поменялись! Такое только действительно в кино когда и покажут… И больница эта захолустная, и собаки где-то далеко брешут… и окна черные-пречерные, потому что ночь уже, и ветер поднялся… и место это чужое, неприветливое, кровати железные облупленные… Ну все как есть дурной сон!