— О, — Рид посмотрел на вазу с белыми лилиями и голубыми гортензиями, которую я поставил на стол у окна. — Ты принес мне цветы? — спросил он.

«Чееерт. Цветы». Как я должен был это объяснить, если он понятия не имел, кто я такой?

Я потер грудь, совершенно уверенный в том, что мои ощущения указывают на сердечный приступ. Если повезет, я отключусь через несколько секунд.

Прошло несколько секунд. Не повезло.

— Кто-то доставил их и спросил, не могу ли я занести, — «Глупо». Я мысленно пнул себя, как только сказал это, но в мой мозг не пришло никаких объяснений, кроме правды.

— Они очень милые. Спасибо, что принес их.

Я сглотнул.

— Не стоит благодарности.

Неловкое молчание опустилось, когда я быстро осмотрел его, не в силах удержаться от проверки, все ли с ним в порядке. Когда мои глаза снова остановились на его завораживающих карих глазах, я заставил себя улыбнуться. Мне нужно было уходить. Это было до боли очевидно.

— Есть... что-нибудь, чем я могу тебе помочь? Прежде чем я уйду? — спросил я.

— Нет. Подожди, вообще-то…

Вот и все. Момент «попался».

Рид прищурился и поднял руку, прикрывая глаза.

— Если бы ты мог закрыть жалюзи, это было бы здорово. Очень ярко.

— Жалюзи. Хорошо, — мне потребовалось несколько ударов, чтобы понять, что это означает двигаться. Онемевшим телом, я каким-то образом закрыл все жалюзи и убедился, что взял записку с цветов, прежде чем он успел прочитать ее и спросить: «Олли? Кто это?»

И прежде чем подойти к двери, я оглянулся на него. Рид натянул одеяло и закрыл глаза, уже погружаясь в спокойный сон.

Он не помнит... он не помнит меня…

Как бы я ни был напуган до его операции, я никогда не думал, что мое время с Ридом закончится. Это казалось нереальным.

В любую секунду я проснусь и пойму, что все это кошмар.

В любую секунду…

Но я так и не проснулся.

С каждым прошедшим днем, с каждым звонком, который я делал его матери, чтобы узнать о нем, но только чтобы услышать, что, нет, он все еще не вспомнил ничего с момента его аварии, надежда, которая у меня все еще была, уменьшалась. Каждый день я звонил, каждый день Рид становился физически сильнее, но ответ всегда был один и тот же.

— Нет. Мне очень жаль, Оливер. Доктор сказал, что, возможно, он никогда не вспомнит, — наконец сказала его мама. Черт, я никогда не забуду тот день. Прошел целый месяц после операции Рида, и именно тот день и ее слова, сделали очевидным, что Рид никогда не вспомнит меня. Может быть, мне нужно было как-то отпустить его.

— На данный момент, возможно, будет лучше, если он сосредоточится на своем выздоровлении, на знакомых ему вещах, — сказала она. И я читал между строк: без тебя. Не то чтобы она была злой, Господь видел, что я все понимаю, но боль была почти физически невыносимой.

Его номер был стерт с моего телефона. И я пытался вернуться к спокойной жизни, которая была у меня до Рида. Вообще-то, это ложь. Я больше не был спокойным, зная, какой может быть жизнь с ним. Нет, был другой термин для того, каким я был сейчас.

Неимоверно несчастным.

Майк бубнил рэп вместе с «Black Eyed Peas» (прим. американская хип-хоп группа, имеется в виду песня «My Humps»), подпевая песню о выпуклостях и прелестных девичьих бугорках, играющую по радио Большой Берты, когда он вез нас из больницы, не обращая внимания на мои мысли... или, возможно, сверхкомпенсируя их.

— Если у тебя есть девичьи бугорки, то нам есть, что обсудить, — сказал я.

— Деб пела эту песню в душе сегодня утром, а теперь она на чертовом радио. Клянусь, она преследует меня повсюду. Я не могу выбросить ее из головы, — он переключил канал на что-то более гнусавое. — Ах. Это лучше.

— Лучше — это спорный вопрос.

Майк посмотрел на меня.

— Знаешь, что тебе нужно? Что-нибудь, что тебя взбодрит.

— Если ты снова попытаешься убедить меня пойти на Национальную конференцию порнозвезд, я выхожу.

— Я хочу, чтобы ты просто подумал об этом. Даже Деб хочет поехать, — я бросил на него взгляд, и он закатил глаза. — Хорошо. Не порнозвезды. Но на самом деле, мы должны вернуть тебя к жизни. Ты был таким веселым и классным.