– Не стоит бабам раскрывать то, что у тебя лежит на сердце.

– Да они же почти не понимают по-немецки?

– Все равно при них не хотелось говорить.

– Если ты еще хочешь со мной поделиться – я тебя слушаю.

– На чем я остановился?

– Ты говорил, что тогда был Вселенский собор, и ты видел папу римского, и когда на площади перед его дворцом собралась огромная толпа, все получили от него благословение.

– Да, через год старый хрыч отправился к праотцам, так что увидеть его было знаменательным событием – папа-то был воинственный, ему бы мечом махать, а не молитвы бормотать. Ну да ладно, что он мне? Там, в Риме, я видел огромную колонну, и вся украшена барельефами, изображающими древних воинов, сражения и штурмы городов. Ты даже представить себе не можешь, Генрих, какое это величественное зрелище! От тех людей, что изображены на колонне, и праха-то не осталось, а память об их подвигах жива, и каждый может посмотреть и подумать о них!

– А что за воины? Крестоносцы, которые взяли Иерусалим?

– Какие крестоносцы?! Там такая древность! Ровесница Христа!

– Да что ты!

– Точно тебе говорю. Но знаешь, что самое печальное? Я пять дней искал по всему Риму человека, который смог бы мне рассказать, кто изображен на барельефах, что это была за война и кому воздвигнута статуя наверху колонны. Пять дней, ты понимаешь! Никто не помнит славы прошлого! А ведь она и сравниться не может с тем, что сейчас представляет Рим! Сейчас там правят папы, которые только и умеют, что грозить отлучением от церкви да задабривать дураков куском бумаги, называемой индульгенцией.

Штернберг привык к резкой критике церкви из уст Лихтендорфа и потому оставил ее без комментариев, хотя в душе слова друга его, как истинного католика, возмущали.

– Так ты нашел человека, знающего, что это за колонна?

– Слуги отыскали одного монаха, который хранил какие-то книги, переписанные с других, более старых. Так вот, колонна эта воздвигнута была в честь императора римлян, которого Траяном звали. Его-то статуя и стоит наверху колонны. Представляешь, были когда-то в Риме не папы, а, как у нас, императоры, и Рим тогда владел половиной мира!

– Да не может быть! А где же были папы?

– Да что ты все про пап заладил! Черт бы с ними! Тогда жили люди сильные, те, другие римляне, много народов в кулаке держали, хоть и веры христианской не знали. И вот этот Траян был у них самым могущественным, и в империи его все любили. Он воевал с королевством даков, и эта война и изображена на колонне. Так вот, я что хочу сказать. В Риме сейчас полностью забыли славное прошлое предков, открестились от них, как от язычников. Я сам видел, как какие-то оборванцы валили древние постройки и растаскивали мрамор, а несколько ублюдков-крестьян тащили статую – это было изображение мужчины в доспехах и при мече. Затем и эту статую разбили молотами на куски, и рожи у этих свинопасов были довольные, а потом они даже подрались из-за того, кому какой кусок мрамора достанется. А ведь это наверняка была статуя какого-то знаменитого воина, прославившегося своей доблестью, ибо просто так статуи не воздвигают!

Граф немного помолчал и прибавил:

– Нет ничего вечного, Генрих, и слава меркнет в веках. Люди забывают все.

Лихтендорф умолк. Красивое мужественное лицо его было печальным, и это придавало ему еще больше привлекательности. Штернберг тоже молчал. Он смотрел на друга и удивлялся тому, что Лихтендорфу, наделенному красотой, богатством, знатностью, всего этого было мало и он совсем ими не дорожил, хотя и мог спокойно проживать жизнь, полную удовольствий. Лихтендорф хотел вечности. Штернберг вспомнил, как он рассказывал ему о каком-то древнем герое, о котором ему прочитали в Италии. Сам Лихтендорф читать не умел и не хотел тратить время за учебой, но любил слушать, как другие читают что-то интересное. Героя той книги звали Ахиллес, и был он, как помнил Штернберг, великим рыцарем, чуть ли не в одиночку взявшим огромный город. И Лихтендорф почему-то напоминал графу этого самого Ахиллеса.

– Знаешь, Карл, все в руках Божиих! Те люди были язычниками, и их мир обратился в прах. Мы же с тобой истинные христиане, и слава наша – слава Христа, потому память о нас не перейдет. Будь спокоен!

Штернберг понимал, что сейчас Лихтендорф раскрыл перед другом свою душу, рассказал о переживаниях, о которых раньше даже не намекал. Он знал, что его друг не любил этого делать, стесняясь любого проявления чувств, выходившего за рамки холодной насмешливости, из которой он создал свой образ. И Лихтендорфу просто необходимо было опять скрыться за занавесом непоколебимости, почувствовать себя победителем.

Лихтендорф привычно улыбнулся.

– Я бы сейчас кабана съел! Голод готов меня на лопатки уложить! Пойду к себе, дружище. Если у тебя туго с едой – прошу ко мне!

Откинув полог палатки, он обернулся и спросил:

– Сколько раз ты взял Бланш, Генрих?

– Два раза! – гордо ответил Штернберг.

– И я два раза! – сказал Лихтендорф, и глаза его сияли. – Каждую из них, пока ты спал!

Штернберг покачал головой. Как это было в духе Лихтендорфа, который стремился во всем всех превосходить, порой доходя до абсурда.

Штернберг и сам почувствовал зверский голод, но не стал ждать, когда слуги что-нибудь приготовят, и, собравшись, пошел в палатку к Лотрингену.

Конрад встретил брата холодно и с какой-то тоской в глазах.

– Что-то ты невесел, братец, – улыбнулся Генрих и тут же накинулся на предложенную ему солонину.

– Радоваться будем, когда возьмем Иерусалим. Вместо того, чтобы действовать, мы чего-то ждем в этой пустыне и проводим дни в попойках. Нечего сказать – крестоносцы! Дамиетта неприступна – сразу понятно. Для чего вообще мы высадились именно здесь?