«Все в сборе, ждут вас».

Предложил войти в лифт, чтобы подняться на третий этаж.

«Нет, пойдем пешком».

И так помчался вверх по лестнице, что я, гораздо моложе его, еле поспевал за ним — этим живым, энергичным человеком.

Я подробно рассказываю об этом обеде потому, что он примечателен во многих отношениях. К тому времени я побывал на разных приемах и у нас, и за рубежом — у глав государств и правительств, генерал-губернаторов; и у послов великих и малых стран, братских стран и государств, относящихся к моей Родине если не враждебно, то и не дружественно. Познал разные дипломатические протоколы — и чопорный английский, и строго торжественный французский, и церемонный восточный. Это же был товарищеский обед — обед единомышленников, вместе идущих по социалистическому пути, к тому же довольно регулярно встречавшихся (конечно, не в таком представительном составе высшего партийного и государственного руководства, как на сей раз).

Набор блюд был довольно скромным. Загодя от Н.С. позвонили и от его имени передали, чтобы «не шиковать, люди воюют, а вот в их резиденции вьетнамских друзей потчевать по их заказу, подавать что пожелают». Наши сидели по одну сторону стола, вьетнамцы по другую. В центре — первые лица — Хрущев и Ле Зуан, которые и подняли бокалы за братскую дружбу народов обеих стран, за здоровье присутствующих. Застольная беседа была оживленной, шутили. Затем, ни с того ни с сего, Хрущев стал характеризовать каждого из присутствующих за обедом с нашей стороны. Сквозь улыбку он говорил, следя за реакцией присутствующих:

— Вот Подгорный, секретарь ЦК партии, но толку от него мало. Как был сахарным инженером — так им и остался (Н.В. Подгорный окончил пищевой институт. — Н.М.). Мало чему научился в жизни. Смотреть вперед не может. Дело до конца не доводит.

Подгорный сидел красный как рак, губы вздрагивали, руки были сжаты в кулаки и лежали на коленях. Он откинулся от стола и, не глядя на Н.С., сдвинулся в сторону от Хрущева. Молчал и Суслов, он сидел по другую руку от Н.С. и с еле заметной иезуитской улыбочкой вытянулся в сторону говорившего Н.С. Другие наши тоже молчали, опустив головы.

Вьетнамские товарищи, как мне показалось, растерялись. Ле Зуан намеревался перевести разговор на сроки возможного приезда Н.С. в Ханой, но Хрущев «поехал» дальше:

— Или вот — Суслов. Я до сих пор не могу понять: он за разоблачение культа личности, за последовательную реализацию решений XX съезда партии или против? Ведь если его и сейчас в лоб спросить об этом, он ведь увильнет от прямого ответа?!

Суслов смотрел на Хрущева, на лице его блуждала угодливая улыбочка, словно отвечавшая Н.С.: «Пожури, пошути, если тебе это доставляет удовольствие», — и он потихонечку похихикивал.

Хрущев напирал:

— Ответь, Михаил Андреевич, наши друзья должны знать твою позицию, да и мы тоже.

В это время из-за стола поднялся Л.И. Брежнев, сидевший рядом с Сусловым, прихватил с собой А.Н. Шелепина, тот позвал меня, чтобы я тоже вышел вместе с ними из обеденной комнаты.

Брежнев — Шелепину: «Вот ведь с… как распустился. Меру во всем теряет…» Я сделал вид, что мне нужно поговорить по телефону, и отошел от них.

То, что говорилось за обеденным столом Хрущевым, долго стояло у меня в ушах. Да я и сейчас, когда пишу эти строки, вновь слышу голос Хрущева и вижу его, внимательно следящего за сидящими — и справа, и слева, и напротив — за своими товарищами по партии, по Политбюро, за вьетнамскими друзьями.

«Как мог Н.С., — думал я, — давать такие характеристики?! Зачем? Какие цели, интересы он при этом преследовал? Что за этим стоит?» Вопросов возникало много. А суть состояла, очевидно, в том, что своими характеристиками Подгорного, Суслова, да, наверное, и других, которые я уже не слышал, Хрущев хотел показать и показал, что он «хозяин» в Политбюро, в Центральном комитете и все сидящие за столом его товарищи по партии у него в «кулаке». Он — один-единственный, последняя партийная и государственная инстанция. И вы, дорогие вьетнамские друзья, покидая нашу страну, помните и знайте об этом!

Но это еще не все. По услышанным из уст Брежнева весьма нелестным словам, сказанным о Хрущеве Шелепину, я понял, что Н.С. позволяет себе такие выходки не впервой, что-то было ранее сказано и в адрес Брежнева, и других и что таких хлестких характеристик члены Политбюро своему лидеру не простят. Было очевидно, что Хрущев и в отношениях со своими товарищами зарвался, точно так же, как он зарвался и в большой партийно-государственной политике, о чем у нас исписаны уже горы бумаги, а в ряде серьезных работ даны глубокие оценки.

Зачем, зачем, гадал я, ты, Н.С., делаешь такие глупости? Ведь ты же повторяешь в какой-то мере то, что творил Сталин и что ты сам хотел порушить… Начал рушить и не можешь. Ты, Хрущев, дитя своего времени!..

Как-то позже я вспомнил этот обед, и мне пришла мысль о том, что Хрущев первый начал «топтать» сначала Сталина, а затем и своих ближайших сподвижников… Тебя, Никита Сергеевич, тоже, наверное, будут топтать! Было ли что-нибудь подобное во всемирной истории?.. В чем причины тому?