Поведение помощника Председателя Совета Министров СССР и секретаря Центрального комитета КПСС меня не только удивило, но насторожило и даже обидело. Обидно стало не за себя, конечно, а за Андропова: Трояновский сидит за столом, развалившись в своем кресле, а человек старше его, к тому же секретарь Центрального комитета партии пристроился на уголке этого стола и вместе со своим сотрудником в это время исполняет поручение Н.С. Хрущева. «Ничего себе порядки», — размышлял я.

Сели в машину. Едем. Я молчу, переживаю.

Андропов:

— Что молчишь?

— Мне стыдно: секретарь ЦК партии, как бедный родственник, приютился на уголке стола у богатого дядюшки — всего-то помощника Предсовмина, барски развалившегося в своем высоком кресле. Надо было щелкнуть его по носу…

— Ты многого еще не знаешь из заведенных не нами с тобой порядков. Работай и набирайся ума. Атмосферу вокруг членов Политбюро ЦК создают их помощники, равным образом формируют у каждого из них мнение и о нас с тобой. Не считаться с этим нельзя. Секретарь ЦК не всесилен.

— Но секретарь ЦК может поставить любого из помощников на место.

— Попробуй, а я посмотрю, что из этого выйдет… Не советую. Может плохо кончиться.

Мы приехали и разошлись каждый по своим рабочим местам. Поздним вечером того же декабрьского дня я, как обычно, пошел к Юрию Владимировичу, чтобы проинформировать его о текущих делах и посоветоваться по вопросам, которые требовали учета его мнения. Закончив свой доклад, я собрался уходить. Юрий Владимирович попросил задержаться. Заказал чаю с сушками. И без всяких оговорок продолжил начатый в автомобиле разговор.

— Ты думаешь, меня не задевает то, чему сегодня ты в первый раз стал свидетелем? Я не деревяшка. Но переломить сложившиеся порядки я не могу. В отделе атмосфера демократичная?

— Несомненно.

— Отношения между товарищами уважительные?

— Да.

— Ты мой локоть в совместной работе ощущаешь?

— Конечно. И я благодарен, искренне благодарен вам за доверие и помощь.

— Ты никуда не торопишься?

— Нет.

— Тогда послушай меня и постарайся понять. Вот ты несколько раз заводил разговор о необходимости подготовки записки отдела, трактующей наше понимание сущности отношений между странами социалистического лагеря, их стратегии и тактики в свете углубления курса XX съезда нашей партии на ближайшее время и обозримую перспективу. Постановка этого вопроса, несомненно, заслуживает внимания. Твои соображения на этот счет разумные. Ты нажимаешь на меня. Я ухожу от прямого ответа. Почему? Потому что я тебя еще плохо знал. Сейчас я могу тебе ответить почему…

Наши размышления созвучны. Я тоже за дальнейшую демократизацию в отношениях между братскими странами, за курс XX съезда партии. Но я не могу вносить подобной записки в Политбюро ЦК. Там нет единства по этому поводу. Обсуждение этих вопросов, если оно состоится, будет перенесено в плоскость недостатков в работе Отдела, и меня снесут. Я не хочу этого. Боюсь…

Подумай сам хорошенько, раскинь мозгами… Ты не видишь, что первый (Хрущев. — Н.М.) все больше и больше забирает власть в свои руки и многое делает в стране, не советуясь с товарищами. Он искренне гордится тем положением, которое сложилось в отношениях между соцстранами, даже в условиях обострения связей с Китаем. И ты хочешь, чтобы я своей запиской вызвал разброд, вспышку страстей и амбиций? Нет, на это я не пойду…

И, пожалуйста, оставь меня с этой запиской в покое. Не советую тебе поднимать эти вопросы в разговорах с членом Политбюро Николаем Викторовичем Подгорным во время поездки на Кубу. Ни к чему хорошему разговоры на эту тему не приведут.

Сидел я у Андропова, помешивал ложкой чай в стакане и молчал. Молчал потому, что для меня важно было и что говорил Юрий Владимирович, и как говорил, с каким нажимом на то, что на этом можно сломать себе шею. В нем сидел страх — застарелый, ушедший в глубины и прорывающийся наружу в минуты возможной опасности.

Конечно, когда речь идет о проблемах глобального свойства или о жизненных интересах больших масс людей, нужна осторожность. Она необходима в любом случае даже тогда, когда дело касается другого человека, — осторожность, но не страх, тем более при рассмотрении тех или иных вопросов в своей, товарищеской, партийной среде.

Страх — не попутчик в жизни. Страх — беда, влекущая за собой трагедии личностей, общественных групп и политических движений. Страх — это сила, парализующая действие. Что мне делать? Как быть? И дальше работать в партийных органах в тех условиях, которые обрисовал мне Андропов, или сменить «службу», к чему была возможность?

В то время вместе с товарищами из Президиума Академии наук СССР я создавал научный центр по проблемам Дальнего Востока и мог туда спокойно перейти. Но это было бы бегством под воздействием ощущения невозможности, бессилия изменить ситуацию, которая в конечном счете шла вразрез с курсом XX съезда КПСС на ликвидацию последствий культа личности, а значит, вразрез с развитием искренности, товарищества, демократизма во всех структурах партии, во всех звеньях государственного механизма, во взаимоотношениях в коммунистическом и рабочем движении. Н.С. Хрущев был прав, когда говорил, какую глубокую колею проложил культ в душах людей, оставил в наследство поколениям привычки и традиции, сковывающие свободу мысли и разумную, вполне демократическую свободу действий.