В 1926 г., к тому времени как Джоан Фрай и Стюарт Родди уехали из Германии, ситуация в стране изменилась. Бизнесмен Джоэл Кэдбури в одной из своих статей для квакерского издания «The Friend» задался вопросом, почему квакеры все еще помогают немцам. Кэдбури видел, как те пили в швейцарском Арозе массу шампанского и покупали в Париже дорогие автомобили, нижнее белье и мебель. То, что Германия встала с колен, было очевидно не только иностранцам, но и самим немцам. Кэдбури отмечал, что Гамбург развивается, как никогда ранее, – строят каналы, электростанции и порты [103] .

Больше всех в восстановление Германии верил величайший государственный деятель Веймарской республики Густав Штреземан. Он занимал пост канцлера с августа по ноябрь 1923 г., а затем вплоть до своей смерти в 1929 г. был министром иностранных дел [104] . Историк Джон Вилер-Беннетт, который жил в Веймарской Германии на протяжении нескольких лет и знал всех, кого стоило знать, описывал Штреземана как человека с неприятной внешностью: «Он походил на свинью: маленькие, близко посаженные глазки, редкие волосы на почти лысом черепе розового цвета и неизбежная складка жира на шее» [105] . Однако жена Штреземана, по словам леди Д’Абернон, была одной из самых красивых немок, которых ей довелось увидеть в Германии. Хелен также отмечала: «В Берлине помнят, что фрау Штреземан – еврейского происхождения» [106] .

Несмотря на свою внешность [107] , Штреземан обладал всеми необходимыми качествами, чтобы вывести страну из кризиса. Лорд Д’Абернон сравнивал его с Уинстоном Черчиллем: «Оба блестящие, отважные и дерзкие» [108] . Штреземан был убежден в том, что страну спасет коалиция центристских партий. Он изо всех сил пытался сдерживать левых и правых экстремистов. Канцлер понял, что забастовка в Руре наносит больше вреда Германии, чем Франции, и прекратил ее в сентябре 1923 г., сделав первый шаг к стабилизации марки. С введением новой валюты – рентной марки, – которая была подкреплена землей и предприятиями, удалось остановить опустошавшую страну инфляцию. Вскоре одна рентная марка стоила триллион прежних марок. Штреземан убедил правительство принять план Дауэса [109] . Германия снова получила доступ к Руру, а также послабления в выплате репараций. Штреземан писал, что эти «подвижки» – «проблеск света на темном горизонте» [110] . После стабилизации марки в страну стали поступать инвестиции. Германия также начала получать американские кредиты.

Подписанные 1 декабря 1925 г. Локарнские соглашения свидетельствовали о том, что наступила разрядка международных отношений. Она продлилась вплоть до смерти Штреземана. Дипломат и издатель граф Гарри Кесслер писал в своем дневнике, что город Локарно (на озере Лаго-Маджоре) «очарован Штреземаном. Его фотографии висят повсюду. Он необыкновенно популярен, ведет себя со всеми очень дружелюбно и четыре раза в день ходит в кондитерскую к фрау Шеруре, которая от него просто без ума» [111] .

После вступления Германии в Лигу Наций в 1926 г. промышленность страны начала развиваться с такой скоростью, что всего через десять лет после перемирия Германия могла претендовать на звание второй самой крупной индустриальной державы мира [112] . Несмотря на этот скачок, сэр Рональд Линдсей – новый британский посол в Берлине – без особого энтузиазма отнесся к своему назначению: «Версальский договор настолько скучный, что можно заснуть стоя, когда читаешь его [113] . Насколько я понимаю, работать в Берлине – это все равно что толочь воду в ступе» [114] .

Однако многие иностранцы, которые посетили Германию в период между Локарно и Великой депрессией, придерживались иного мнения. Совершенно неожиданно Германия стала страной инноваций, современной и притягательной. Особенно это ощущалось в Берлине. Даже политическая нестабильность казалась некоторым туристам плюсом, в частности англичанам, которые хотели сбежать из своей традиционалистской и консервативной страны.

Для писателя Кристофера Ишервуда и «ему подобных» [115] Берлин был городом свободных сексуальных отношений [116] . Люди отправлялись в страну, жители которой совсем недавно убивали их отцов и старших братьев, в том числе из чувства протеста [117] . Жить вдалеке от родины, там, где не имеет значения, к какому классу ты принадлежишь, – такая свобода манила и опьяняла их. Они радовались не только ночным клубам Берлина, но и самым обыденным вещам. Эдди Сэквилл-Уэст (позже лорд Сэквилл, кузен писательницы Виты Сэквилл-Уэст) вспоминал, с каким удовольствием он гулял в «шотландском тумане» под Дрезденом. В 1927 г. англичанин прожил в этом городе несколько месяцев, изучая немецкий язык и музыку. «Возвращаясь на автобусе, я словно перенесся в те времена, когда только начал обретать свободу. Я радовался каждой витрине, которую мы проезжали, с наслаждением произносил слово «Hauptbahnhof» [118] [119] , – писал Сэквилл-Уэст.

Тремя годами ранее англичанин приезжал в Германию не для того, чтобы познакомиться с мальчиками, а чтобы, напротив, излечиться от гомосексуализма. В 1924 г. Сэквилл-Уэст провел несколько месяцев в клинике доктора Карла Мартена во Фрайбурге. Этот человек на самом деле был шарлатаном и мнимым психоаналитиком. Мартен заявил, что проблемы Эдди связаны с материнским комплексом. Чтобы излечить англичанина от гомосексуализма, «доктор» накачал его каким-то веществом, от которого к концу ужина несчастному Сэквилл-Уэсту стало плохо: «Неожиданно я почувствовал, что лекарство подействовало на мои семенные железы, и последующие три с половиной часа я провел в невыносимых муках. Мартен сказал, что мое подсознание было готово испытать боль в этом месте. Боже! Какое же это было мучение! Боль утихала и снова возвращалась, словно пламя свечи на ветру, которое то гаснет, то разгорается с новой силой» [120] .

В марте Сэквилл-Уэст и другой пациент Эдди Гэторн-Харди [121] на короткое время сбежали из клиники: «Стартовали в 5.30 утра по Берлину. Чудесный день. Ощущение, словно еду домой на каникулы из частной школы. Рассвет над Берлином – просто чудо. Много сосен и серебряных берез, а земля покрыта инеем. Белое солнце. «Ариадна на Наксосе» в опере – так прекрасно, что не выразить словами. Небольшой городок Берлин. Безликий и похожий на провинциальный Париж. Никакого шарма Вены. Ни одной приличной улицы кроме Унтер-ден-Линден».