Пение – самый чистый для меня творческий процесс. Это прямая коммуникация с Бессознательным и Небесами. Стихи не дают такой чистоты.

Когда пишешь, ты как бы защищён мастерством, заслонён самим языком, как мечом или инструментом, он бог, которому служишь и признаёшься в любви.

Пение, по выражению Розанова, открывает кингстоны. Говорят, есть два способа молитвы в миру для людей невоцерковлённых – это слёзы и песня. Полностью разделяю это мнение. Плакать и петь – вот что больше всего я любил в подростковом возрасте. Проблемы с девушкой, родителями, в школе – всё можно перевернуть, разломать и склеить в иное, если включаешь магнитофон и повторяешь за Кинчевым: «Осеннее солнце. Гибель. Сюрреалист…»

Я брал уроки вокала у неплохого преподавателя, научился интонировать, прочим хитростям, но фальшивить не перестал. Раскоординация слуха и голоса. Это так обидно, что не передать.

Возможно, если бы я стал рок-звездой или оперным певцом, я бы нашёл себя лучше, я бы не заболел, я бы легче и проще воспринимал проблемы, стресс, глупость, хамство… всё, что мешает быть счастливым.

Вряд ли я верю в счастье, но вот когда в конце вечеринки я затягиваю «Чёрного ворона», я как бы напрямую соприкасаюсь с ним. Оно не доброе, не сладкое, скорее сладковато-грустное и пронзительное… Это трудно описать и поверить в реальность и действенность музыки, если «медведь на ухо наступил». Но Толстой воистину был «мусорным стариком», как говорила о нём Ахматова, когда писал «Крейцерову сонату». Ничего чувак не понял или, как говорят на Просвете, «не вкурил».

Сегодня позвонил Мише. Мы недавно виделись по делу, а теперь я решил выпить с ним кофе. «Почему бы нет?» – подумал я. Я не имел в виду ничего такого. Какого такого, я и сам бы не мог определить. Наверное, логика книги и письма сама толкала на эту встречу, на это шершавое прикосновение взглядов…

Меня окутали страх и стыд. Страх – это боязнь внешнего, врага, который тем сильнее, чем больше он друг. Он давит и разрушает любовью и авторитетом. Ему до мурашек можно проникать в твоё нутро и там бороздить, потому что он в силе, которой ты сам его снабдил.

Стыд – вещество внутреннее. Он очень связан с образом себя, своего тела и всего, что помимо тела есть жалкого и незащищённого в каждом человеке. Это стыд оказаться голым у доски перед всем классом, описаться на виду у всех, разоблачиться в гействе при товарищах, которые иначе как «п…ор» эту часть твою не назовут, будут воротить нос, а скорее всего, дадут по зубам.

Его мимика, знакомая в каждой чёрточке, всколыхивала в сердце воспоминания о том времени, когда мы часами бродили по питерским улочкам и кафе, разговаривая о литературе, Мандельштаме и Николеве, смакуя их строки и житейские обстоятельства, которые тоже часть их текстов и вообще жизни, жизнеустройства поэтов с тонкой фарфоровой оболочкой сердца.

Мне было не по себе, подташнивало от его намёков и желания, его неуёмной страсти покорить, снизойти, обласкать, притирая к простыне ершистые мои вихры.

Он был огонь, чуть пригасший в стареющем теле, но он был и моей виной. Его виной передо мной, что так коротко меня прихлебал к себе. И моей виной перед ним, да нет – перед самим собой, что дал себя закрючить, сцапать и слопать с косточкой, не возопив и не дрогнув, лишь распавшись в кашицу, побежавшую бредом по пищеводу мира, жизни, слов, словесности…

Весной 1996 года наша группа «Зангези» записывала первый альбом. Ваня Гусь тянул со сроками, копался, доделывал, переделывал…

В моём классе учился Вовка Фефелов, ребята во дворе прозвали его Пенкер. Он, как и я, слушал «Алису», носил футболку с Кинчевым и сам поигрывал на гитаре. Гусь смеялся над его блатной манерой игры, у самого-то за плечами была музыкалка…

Я отдал новые тексты Пенкеру и попросил сочинить музыку. Вовка быстро что-то налабал. Мы засели за старенький советский магнитофончик с микрофоном. Записали его и мои песни, назвали наш проект «Мать твою Зангези» и пригласили всех, кого знали, на концерт на заброшенной стройке на улице Руднева.

Пришли компания укурков, моя тусовка и пара человек из класса. Была и моя девушка Лена с чёрным карликовым пуделем.

Мы забомбили нашу программу. На словах «Мёртвый котёнок в мусорном ведре…» из песни Пенкера Веталь Егоров начал корчиться то ли от смеха, то ли от слёз. «Его убили и похоронили тут», – пел Пенкер.

Подошёл Гусь. Мы спели второй раз наш суперхит «Апофеоз войны» на мои слова.

После концерта я пошёл отлить за кирпичную стенку. Оказывается, я был не один такой умный, и сразу вляпался в чьё-то дерьмо. Так на моих «гадах», как называли тогда берцы, отпечаталось то, чем всё это, в общем-то, и было.

Гусь был в бешенстве и устроил мне разнос. Сказал, выбирай: или Пенкер, или «Зангези». Заставил меня подписать письменное свидетельство преданности одному композитору.

Всех своих женщин я любил отчаянно. И Лену, и Веронику, и особенно Марусю, на которой чуть не женился. Потом, после того как Маруся ушла от меня в 2003 году, я три года ходил как подкошенный, снились тяжёлые нежные сны, полные боли и обиды, – мучился, тосковал.

После Маруси у меня не было отношений с женщиной тринадцать лет. За это время я почти разучился заниматься сексом, хотя в молодости был полон тестостероном, как улей пчёлами.