Сейчас я встретил человека удивительного, мудрого и страстного, щедрого, сильного и хрупкого одновременно. Сочетание силы и уязвимости очень подошли к моей «гомоэротической» сексуальности, напористой, но тонкой и волнительной, как провод под слабым током. Бьётся, бьётся сердечко!

Лена скорее принимала мою любовь, была внешне холодна и рассудительна, но на словах тоже горела и билась.

Вероника любила меня как собака, преданно и отчаянно, как и я. Но за три с половиной года я охладел и мне стало тесно.

В Марусю я окунулся как в омут, она обаяла меня своей нежной, ранимой душой, своим наивным умом, и только её капризы доставляли мне некоторое беспокойство. Приходилось лавировать.

Она сама ушла от меня, сочтя мою мягкотелость не соответствующей её образу смелого мужчины. Ей нравился актёр Жерар Депардье. Я же был эфеб, актёр балета, а не смачной комедии. Ей необходима была некая суровость, присущая эпическому, а не лирическому герою.

Сейчас у меня есть Сима. Она явилась неожиданно. Я почти отчаялся кого-то встретить. Болезнь скрутила меня в одинокий узел, связанный из пыли и боли.

Сима стала для меня отдохновением. Я написал «райскую» книгу стихов. И оставил это занятие навсегда. Что может следовать за ощущением рая? Тем более если это рай разделённых чувств. Чувств от слова «чувственность», чувств столь же нежных, сколь бесконечных. Я её очень люблю и не представляю, зачем и почему мы не сможем быть вместе. Пусть будет так!

Моя подруга Таня, о которой я рассказывал, считает, что я заболел от одиночества. Это так. И ещё я не вынес предательства. Сначала Маруся, потом Гусь ушли из моей жизни – и оборвалось что-то. А потом глобальное, чрезвычайное предательство Миши К. Он вдохнул в меня огонь, а потом, когда уходил, просто плюнул на фитилёк, и я погас на долгие годы.

Я не знаю, что внутри заставляет меня возрождаться вновь и вновь и идти дальше. Но болезнь я победил.

Не хочу говорить напыщенно и защищать концепцию «Соберись, тряпка!», которую я ненавижу как человек и не разделяю как психолог.

Обстоятельства часто суровее любой железобетонной воли. А ещё люди очень разные, и капиталистический паттерн успеха во имя успеха не всеми принимается, и тем более это не заповедь от сотворения, не требующая пересмотра и дополнения.

Как Христос для Моисея, есть милосердие и любовь для каждого живущего. Помнить про то, что каждый камушек у дороги кому-то нужен. Это мысль из фильма «Дорога» Федерико Феллини.

Это не значит, что надо сидеть и ждать манны небесной. Но есть периоды стагнации, когда не наложить на себя руки – уже дело. Иногда терпеть, потом врачевать, верить, бояться, пробовать, вновь любить и надеяться… Этому меня научили Леонид Яковлевич, Таня, даже Миша и, особенно – Сима.

Пить и курить я начал в десятом классе. Карманных денег хватало и на кассеты с музыкой, и на пиво. По пятницам перед дискотекой мы пили водку или вино. Я предпочитал вино или портвейн, дешёвый, «палёный», как тогда говорили. Другого вина в ларьках не продавали. В девяностые сигареты и пиво отпускали даже детям, никто не смотрел паспорт.

Дискотеки кончились вместе со школой, и мы с Гусём стали выпивать дома. Поводом были репетиции. Тогда наша семья переехала с улицы Художников в Приморский район, на улицу Афонская, 14. Там было тихо. Из окна – почти сельский вид на «железку» и зону отчуждения, застроенную частными домиками.

Я никогда не мог выпить больше двухсот-трехсот грамм водки. Ваня мог пить бутылку за бутылкой. Это было гибельно для него. Они с Вероникой, которая присоединилась к нашей компании, когда я поступил в институт, пили больше и стали запойными. Я вроде бы не сильно «подсел» на алкоголь и сейчас не страдаю от этой привычки. У них ситуация сложнее. Леонид Яковлевич объяснял мне, что степень алкоголизации определяется не частотой приёма, а степенью воздействия алкоголя на организм. У Вероники со временем началась настоящая «белочка», Ваня отключался от реальности: обычно замкнутый и сердитый, менялся до неузнаваемости, становился активным и добродушным – море по колено!

Водки было выпито немало. Пели песни Высоцкого и Чистякова, летом ходили ночью купаться в Озерки, до которых было рукой подать. Танцевали на столах, смотрели фильм «Мама, не горюй», который выучили наизусть. «Сядешь вдвоём-втроём. Разложишь всё аккуратно так, без базаров без всяких…»

Жизнь словно бы замерла, зависла, как в Обломовке Гончарова. Институт, книги, Высоцкий и водка, позже – виски или коньяк.

Я почти не рос, только учился и вроде как набирал некий багаж, без которого следующий шаг невозможен, без которого – только остаться гопником. А хотелось быть поэтом, не человеком из Выборгского района, а сыном архитектора, наследником Хлебникова и Мандельштама, человеком с Петроградской стороны… «Для того ли разночинцы // Рассохлые топтали сапоги», – писал Мандельштам о своём статусе.

Моё знакомство с книгами началось с двух моих бабушек. Первая, Анна Дмитриевна, читала нам на ночь. Я любил стихи Заходера и жуткие истории вроде «Большого Тылля» по эстонскому эпосу или «Холодного сердца» Вильгельма Гауфа.

Вторая, Вера Ивановна, учитель русского, читала нам отрывки из классики про Плюшкина, двух генералов и прочее. Сильное впечатление на меня произвела «Ночевала тучка золотая» Приставкина, бабушка не смогла дочитать нам эту журнальную публикацию до конца – слишком жуткий в повести финал.