– Он пишет, что к Святкам будет, – замечала Оленька.

– Знаю… да ты все-таки посмотри, Танечка, как там у него сказано. Ведь не Бог знает какой труд взглянуть. Письмо-то там вон, кажется, за зеркалом.

За старой рамой большого зеркала находился архив бабушки: туда помещались все письма, получаемые ею, разные счеты, безграмотные донесения старосты, записки о белье, отданном в мытье, и прочее.

Танечка вынимала Сашино письмо и читала: «Я заранее блаженствую, дражайшая благодетельница моя, будучи в надежде с помощью Божией прибыть в имение ваше ко дню святого праздника Рождества Христова и что могу вскоре возблагодарить вас за все ваши ко мне благодеяния».

– Ну, тут уж другое идет.

– А перечти-ка, Танечка, все письмо сызнова: я уж и забыла что-то, как он там об себе-то да обо всем пишет. Только не торопись ты, милая, – попрокладнее читай.

И Танечка принималась читать эпистолу офицера от начала и до конца.

Такое чтение повторялось каждый день до самого приезда Саши; и если б по каким-нибудь обстоятельствам Саше пришлось запоздать двумя-тремя неделями, даже месяцем, я уверен, что всякое утро между завтраком и обедом Танечка прочитывала бы по разу вслух все письмо ожидаемого гостя. И Танечка исполняла всегда с удовольствием желание бабушки (на лице ее было это видно), хотя, конечно, она успела уже вытвердить письмо наизусть.

– Значит, он в сочельник-то уж здесь будет, – соображает бабушка.

– Наверное, будет, – подтверждают воспитанницы.

– Оно и хорошо бы: баня вот будет топиться, с дороги-то в баньку сходить.

Баня, точно, топилась в сочельник, но Саша не мог сходить в нее, потому что еще не приехал. Все мы успели уверить себя, что Саша непременно приедет в сочельник, что не-приезд его в этот день в Кирилловку сильно всех озадачил. Тем не менее все мы легли спать в полной надежде, что, проснувшись завтра, услышим весть, что в ночь гость прибыл. Такой вести никто, однако, не услыхал на следующее утро.

Бабушка, очевидно, была недовольна, почти огорчена тем, что воспитанника ее нет. Это не помешало ей, однако ж, нарядиться в особенно парадное шелковое платье, сшитое, вероятно, еще в первые годы ее замужества. Барышни явились к ней в комнату расфранченные на диво: на них были белые кисейные платья, довольно крепко накрахмаленные; на шее у каждой по голубой шелковой косыночке, и даже – вообразите – здоровые талии их были охвачены голубыми ленточными поясами. Кроме того, у Танечки и Катеньки головы, тщательнейшим образом припомаженные и причесанные, были покрыты шелковыми же пестренькими платочками, подвязанными под подбородком восхитительными бантиками. Как это обстоятельство, так и то, что в комнате бабушки не делалось еще никакого приготовления к чаю, тотчас объяснили мне, что бабушка собирается с двумя старшими воспитанницами к обедне в соседнее село, верст за шесть.

– Отчего же ты не едешь? – спросил я у Оли.

– А мне в возке места не будет; бабушка оттуда привезет к нам погостить Шашеньку.

Я слыхал уже, что Шашенька – подруга и товарка кирилловских барышень, дочь сельского священника и девушка очень веселого нрава, а потому и был как нельзя более доволен, что буду иметь случай познакомиться с нею.

– Возок подан-с, – сказал Давыдыч, появляясь в дверях.

Немедленно на голове бабушки очутился теплый капор, а на плечах лисья шуба; барышни бережно, чтобы не помять прически, покрыли головы толстыми и большими пуховыми платками и оделись в меховые салопчики – и мы все отправились в прихожую, предшествуемые Оленькой с двумя свечами в руках, потому что было еще темно.

Проходя по гостиной и зале, я уже не боялся буки, зная, что утро близко, а утром ему нечего тут делать: меня не испугаешь.

– Смотри, не шали без меня, – сочла нужным сказать мне бабушка, прощаясь со мной в звонкой зале.

Как будто при ней я не шалил по мере сил

и возможности!

– Я за ним смотреть буду! – воскликнула веселая Оля, повертываясь на одной ножке.

– Ох, нянька какая, – заметила, смеясь, бабушка, – за самой-то еще, попрыгушкой, смотреть надобно. Ну, прощайте, прощайте; нечего в переднюю-то ходить!

– Прощай, Оля! Прощай, Миша! – крикнули в один голос Таня и Катя.

– Прощайте, прощайте! – едва успели ответить Оля и я.

Дверь на крыльцо отворилась и, дохнув стужей в прихожую, захлопнулась снова.

– Что же мы будем делать без бабушки? – спросил я у Оленьки, когда, едва поспевая догнать ее, побежал за нею в бабушкину комнату.

– А ничего, – ответила Оля, ставя свечи на стол.

– Да ведь это скучно, – сказал я. – Она еще не скоро воротится.

– Ну, ступай спать!

– Я не хочу спать.

– Ну, так чего же ты хочешь?

– Ничего.

– А ничего, так и сиди себе да жди!

Я сел, и Оленька села.

– А что, Оленька, будем мы гадать сегодня?

– Мы… кто это мы? Ты, что ли?

– Вот ты, Танечка, Катенька, Шашенька… ну, и я.

– А об чем это ты-то станешь гадать?

– Да об чем… я не знаю; об том же, об чем и ты.

– А об чем я буду гадать?

– Не знаю.

– То-то и есть… Об чем тебе гадать? Ты еще не вырос; вот вырасти большой, так и станешь гадать.