Шрифт:
И впереди всех этих мифических образов, обступающих меня при воспоминании об Устинье-птичнице, является мне она сама, как одно из чудных видений туманного, сказочного мира.
– Ну, что же вы, вострухи? – сказала барышням нянюшка Фоминична вечером того дня, когда, по словам ее, можно было и весьма прилично заниматься гаданьем. – Не в пору-то приставали: «Что, нянюшка, можно гадать?
Можно гадать?» А как пришла пора, так никто ни гугу.
На эти слова отвечала изо всех девиц одна только Танечка, и отвечала очень невеселым голосом:
– Да что, нянюшка! И гаданье, право, на ум нейдет… Алене Михайловне совсем не по себе сегодня: беспокоится она все насчет Александра-то Васильича.
В самом деле, бабушка нагнала на нас всех тоску в этот день своими опасениями да печальными предположениями относительно Саши. К вечеру она просто чуть не расхворалась; после чая вздумала прилечь и соснуть, и вот мы все явились в девичью.
– А ну, вот об нем-то и погадать! – заметила смешливая Фоминична.
– Ах, и в самом деле! – воскликнули барышни в один голос.
– Давайте-ка воск топить! – проговорила нянюшка и тотчас же отправилась за воском, за кастрюлькой и за миской с водой.
Барышни как раз повеселели и принялись уже составлять планы, по которым предполагалось, погадав на воску о Саше, погадать потом и о своей судьбе, а там приняться и «золото хоронить».
Фоминична скоро возвратилась со всем нужным для гадания.
– Ну-ка, девыньки! – обратилась она к трем горничным, которые находились на ту пору в девичьей и играли в свои козыри. – Спойте-ка песенку!
– Какую, Марфа Фоминична? – спросила резким голосом востроносая Ненила.
– А вот какую! – сказала нянюшка, ставя кастрюльку с воском в печь на раскаленные угли, и затянула тоненьким, кисленьким голоском: – Слава Богу на небе!
Девки, барышни и я подхватили хором: «Слава!»
Песню допели, воск растопился, и нянюшка вылила его в воду.
– Ну-ка, что вышло? – повторяли барышни, теснясь к Фоминичне, засучившей уже рукава и собиравшейся вынуть из миски вылившуюся восковую фигуру.
– Под руку-то не толкай! – обратилась она ко мне. – Увидишь.
Никто еще не успел ничего разглядеть на тени, которую бросила от себя вытянутая из миски и поднесенная Фоминичною к стене фигура, как Фоминична уже воскликнула:
– Конь – дорога, значит!
– Ах да! Да! Точно! В самом деле! – говорили барышни, рассматривая тень восковой фигурки.
Один я оказался на этот раз скептиком.
– Да какой же тут конь, нянюшка? – воскликнул я. – Это просто какая-то каракулька.
– Сам-то ты каракулька! – ответила с досадой Фоминична.
Тут и Оленька взяла мою сторону.
– Да это в самом деле, – сказала она, – больше на лодку похоже, чем на коня.
– Ну и ты туда же!.. Вас бы с Мишей-то на одну сворку связать. Правда, вас и слушать-то никто не станет: ребята, так и есть ребята.
В ту минуту дверь в девичью растворилась, и торопливо вошел Давыдыч. Толстая серьга его тревожно колыхалась; лицо как будто осовело, точно его спросонья перепугали.
– Можно к барыне войтить? – быстро спросил он.
– А что? А что? – с беспокойством воскликнули барышни и Фоминична.
– Александр Васильевич приехал-с.
– Ах!
Это воскликнули решительно все присутствовавшие.
– Что-о? – с гордостью спросила Фоминична, обращаясь ко мне и к Оленьке. – Каракулька?
Как было в самом деле не верить после этого гаданиям!
Танечка тихими шагами вошла в комнату бабушки (мы все стояли у дверей), чтоб известить ее о приезде дорогого гостя.
Бабушка не спала.
– Ты это, Таня? – спросила она, слыша, что в комнату кто-то вошел.
– Я-с, – ответила Танечка.
Катенька, Оленька, Шашенька и я тоже вошли.
– Что тебе, Таня?
– Александр Васильевич приехал-с.
– Полно ты!
И бабушка быстро поднялась с подушки.
– Где же он? Что же сюда нейдет? – говорила она дрожащим от радости голосом. – Таня, беги, милая! Веди его сюда поскорее! Ох, старость-то! Сама бы пошла, да вот разлежалась – и встать не могу.