– И ты туда же! Самому-то спать бы пора ложиться… Ну они вон большие (Фоминична указала на барышень), а ты-то что?

Впрочем, через несколько минут Фоминична прибавила:

– А пожалуй, можно спроведать… Только уж самой надо сходить… может, и не спит… Как послать кого другого, так и не пойдет. Да когда, чай, не спит?

– Сходи, нянюшка, сходи! – воскликнули мы.

Как ни лень было старухе тащиться из тепла на стужу, однако она отправилась за птичницей Устиньей. Впрочем, зябнуть пришлось ей понапрасну: Фоминична принесла нам известие, что Устинья еще с утра сегодня все жаловалась на поясницу да на спину и еще до сумерек залегла на печь, прикрывшись полушубком, и спит теперь самым крепким сном.

Нечего делать, мы пошли к бабушке. Барышни сели за карты; на этот раз я был исключен из их партии, как лишний, а потому уселся за бабушкой на диван и смотрел через ее плечо, как идет гранпасьянс, пока глаз моих не сомкнул сон.

– Вставай: ужин подали.

Я встал.

Сели за ужин. Всем было, верно, скучно, потому что все молчали; только бабушка частенько покачивала головой да говорила с недоумением:

– Нет как нет нашего Саши. Уж и не придумаю, что бы это значило.

То же самое и с тем же недоумением повторяла бабушка за ужином и на другой день; только я уже не сочувствовал бабушкиной тревоге так, как накануне. Не о том я думал. Весь я был словно обвеян какими-нибудь чарами; и чаровницей, околдовавшей меня, была Устинья-птичница.

Известность Устиньи-птичницы основывалась на ее удивительном уменье сказывать сказки, до которых бабушкины воспитанницы были страстные охотницы. Вызвать ее на это было не очень легко: нужно было приняться просить ее в такое время, когда она в хорошем расположении духа и не жалуется на свои старческие недуги, а подобное время выдавалось не часто. Впрочем, единожды изъявив свое согласие, старуха была неутомима.

Для того ли, чтобы времени попусту не тратить, или так, по привычке, только, сказывая свои сказки, Устинья никогда не обходилась без веретена и пряжи. Так и в этот вечер, когда я впервые увидел ее, старуха (ей было, наверное, за семьдесят лет) явилась в девичью с донцем, гребнем и льном под мышкой и с веретеном в руке, хотя, кажется, в Рождество можно бы и без работы побыть.

Молча и сурово поклонилась нам старуха, придвинула к затопленной печке скамейку, приладила на ней свое донце, в которое утвердила гребень со льном, и села. Четыре барышни и я уселись как только можно было ближе к старухе; горничные, проведав, что Устинья будет сказки сказывать, собрались все в комнату и с видимым любопытством разместились тут, кто у стены, кто у стола, кто у печки, стоя и сложа руки одна на другую у себя под сердцем.

И целый вечер тянулась длинная-длинная нитка при гуле скачущего веретена, и целый вечер тянулись длинные рассказы старухи, и звучал ее старый голос каким-то фантастическим говором.

Я, как теперь, вижу Устинью: ее сморщенное желтое лицо, тусклые глаза, лоб, весь почти завешанный прядями седых волос, тонкие и бледные губы, всю сгорбленную, тощую фигуру ее, обтянутую узким сарафаном из синей крашенины. Опершись на ладонь обеих рук подбородком, вперив внимательные глаза в рассказчицу, я слушал ее, боясь проронить словечко, и трепетало и замирало мое сердце.

Дрова в печи трещат, сыпля по временам на пол мелкие искры; ветер гудит в трубе и качает в саду длинные ели, и ели бьются своими иззябшими ветками в замерзшие, узорчато-льдяные стекла окон; кошка, свернувшись у печки в комок, монотонно мурлычет; веретено прыгает по полу, жужжит и словно лепечет что-то; нитка свистит, проходя между худых и сухих пальцев старухи, – и под эти звуки, полные какого-то неотразимого обаяния и таинственной прелести для младенческого сердца, сказка переплетается со сказкою, не по часам, а по минутам растут и вырастают герои давнего туманного времени и сменяются один другим в тихой, мерной, непрерывно льющейся речи, просто и ясно развивающейся в чудные эпосы. По временам, когда приводится выразить в сказании чью-нибудь мольбу, чей-нибудь плач, грусть неволи, память старой свободы или безвыходное отчаяние погибели, старуха уже не говорит, а тихо, заунывно напевает, и этот разбитый голос, поющий мерную тоническую речь, охватывает всего меня тревогой.

Мне случалось потом не раз слушать старую Устинью, и все сказки ее со всеми мельчайшими их подробностями верно сохранила моя память. И мне стоит только обратиться мыслью к сказочнице, чтобы все фантастические образы и дивные герои ее рассказов предстали предо мною, как живые.

Вот и в эту минуту… Словно вижу я, как несется могучий конь с могучим всадником, застилая хвостом поля, пропуская реки между копыт; облака ходячие недвижны над ним, леса стоячие назад уходят… как лежит удалой богатырь на сырой земле, припал к ней ухом и слышит погоню за собой; и плачет царевна, сидя в седле, и молит своего друга помочь горю; и нет уже ни богатыря, ни царевны, ни коня, а стоит либо церковь с колокольней да со старым чернецом, либо избушка с колодцем да с дровосеком… как в дремучем, непроглядном лесу разбойники добычу делят, режут по локоть белую руку у красной девицы, бражничают и поют буйные песни или идут на кровавый пир с кистенями да с ножами… как сидит в темной избушке царевич, что царевну свою выручает, и ждет часу ночного; и вот летит к избушке двенадцатиглавый змей – летит змей и пышет пламенем из двенадцати гортаней; да не робок царевич, востер у него нож, и душа его вольная праведна…

Умолкает веретено, умолкает говор старухи; только дрова по-прежнему трещат, да ветер гудит. Но вот Устинья почесала у себя за ухом веретеном, прицепила на гребень новую мочку и опять начинает прясть свою пряжу и рассказывать о том, как тросточка лесная поет над могилой человечьим голосом о сестре, загубленной сестрою за золотое монисто да за перышко

Финиста… о том, как Иванушка не послушался сестрицы своей Аленушки, напился водицы из лужицы и сделался козликом – сгубил и себя и сестру… как потом плачет он и кличет сестрицу со дна речного: хотят его, козла, колоть, блестят ножи булатные, шипят котлы кипучие; и на мгновенье выглядывает из воды головка утопленницы и грустной песенкой отвечает дорогому брату: