– Почему ты не сватаешь меня? Ведь ты любишь меня, я знаю.

– Твой отец, достойный Саламгулы – самый богатый человек в стойбище. Я же простой чабан. У меня нет денег, чтоб заплатить калым.

– Тогда выкради меня, – приказала Гюллер.

Джамиль встал:

– Нет, мне нужно спасти отца. Его жизнь в опасности. Я должен думать об этом.

Тонкий голубоватый луч луны дотянулся до лица девочки и словно проявил сквозь детские черты редкостную красоту степной красавицы. Джамиль замер. В серых прозрачных глазах юноши на мгновение отразились чувства, до того скрываемые под мужским восточным пренебрежением. Палящее пламя этой неожиданно прорвавшейся во взгляде любви, пугающее и сладостное, пробежало по телу Гюллер. Она потянулась навстречу светлым глазам, замирая от ужаса и сгорая от ожидания счастья.

Несколько секунд долг сына боролся с любовью, и Гюллер, несмотря на юный возраст, это чувствовала и понимала, и в ней эти несколько секунд жило ожидание. Что, что решит юноша? Вот он схватит ее на руки, вскочит на коня, и они помчатся – куда, зачем? Где им придется бродить по широкой степи и у каких враждебных племен скрываться, об этом Гюллер додумать не успела.

Резко повернувшись, Джамиль решительно исчез в юрте.

Задохнувшись от охватившего ее разочарования и гнева, Гюллер обратила горящее лицо к ветру степи, который, промчавшись мимо, лизнул своим холодным языком лицо девушки, растрепал волосы, взметнул длинное платье. Не находя успокоения, Гюллер рванула на груди бирюзовые бусы и в сердцах забросила их в степь. По гладким розовым щекам потекли слезы. Девочка повернулась и побежала. Тонко и нежно зазвенели маленькие бубенчики на ее серебряных браслетах и огромных серьгах.

Перед рассветом Джамиль и Малик покинули родное стойбище. В торбах – небольших мешках, прикрученных к седлам, лежали провизия и одежда.

Уже вставив ногу в стремя, Джамиль неожиданно увидел, как в пыли под копытами коня что-то странно заголубело. Он нагнулся. Это была одна из крупных бусин, упавших ночью из разорванного ожерелья Гюллер. Юноша задумчиво повертел в руках овальный кусочек небесно-голубой бирюзы.

– Говорят, в бирюзу превращаются кости людей, умерших от любви, – сказал Малик, с любопытством глядя в ладонь Джамиля. Не отвечая, Джамиль сжал камень в ладони и вскочил в седло. Размеренным шагом они покинули селение.

Юноши не оглядывались: Джамиль – потому, что считал это проявлением слабости и нерешительности, а Малик уже мечтал о Мерве, куда они направлялись, – этом главном центре арабской книжной учености. Поэтому они и не увидели взбежавшей на холм Гюллер.

Девочка стояла, прижав к груди руки. Предрассветный ветер раздувал свободное красное платье. Красивые, чуть раскосые глаза, покрасневшие от проведенной без сна ночи, не отрываясь, смотрели вслед уменьшающимся фигуркам.

Вот всадники достигли линии горизонта и на фоне светлеющей дали казались лишь плоскими силуэтами, вырезанными из темной бумаги. Гюллер вытянула вперед руки и страстно выкрикнула:

– Любовь моя ухватилась за поводья твоего коня, Джамиль, и, рыдая, помчалась вслед. Воспарит она над тобой, как птица, распахнет крылья и защитит от бед, согреет руки твои, если застанет тебя в пути мороз, защитит от страшного ветра пустыни, не даст умереть от жажды среди горячих песков, отведет руку лихих разбойников.

Если бы Джамиль выкрал девушку и умчал ее в степь, совершенно иная жизнь ожидала бы его, Гюллер и Малика. И совсем иной рассказ ждал бы читателей. Просто поражаешься, на каком волоске порой висит выбор и от чего зависят повороты в судьбе.

Путь до Китая неблизок – вдвоем не добраться. И Джамиль с Маликом направили коней на юг, к Мерву, рассчитывая прибиться к торговому каравану, идущему на восток.

Необозримая равнина расстилалась перед ними привычно и однообразно. Кое-где скучное однообразие нарушали юрты, издали напоминающие холмики возле кротовых нор. Чахлые сухие пучки песчаного камыша вылезали из трещин земли наподобие неопрятных клочков верблюжьей шерсти. Там и сям торчали мертвые зонтики отцветших еще весной растений. Ящерицы, испуганные появлением всадников, суетливо спешили спрятаться.

Джамиль был строг и задумчив, Малик, напротив, весел и даже что-то напевал.

– Ты, как я погляжу, рад и весел. Разве тебя не пугает дальний путь?

– Пока я радуюсь, что мы увидим Мерв. В этом городе десять библиотек.

Джамиль неопределенно пожал плечами. Несколько обескураженный равнодушием друга, Малик добавил:

– Да знаешь ли ты, что в Мерве живет великий поэт и мыслитель Гияс ад-Дин Абу-аль-Фатх Омар ибн Ибрагим Хайям Нишапури, – и юноша прочитал нараспев:

Не услышав ни слова в ответ, Малик подозрительно посмотрел на Джамиля:

– Или это имя тоже тебе ничего не говорит? Если это так, то ты, ты… – Малик от возмущения не находил слов.

– От чего устала твоя грудь? – прервал его кипение Джамиль неожиданным вопросом.

– От стонов, – вдохновенно ответил Малик, еще не понимая, куда клонит Джамиль, и радуясь, что строки великого Омара Хайяма нашли отклик даже в столь далекой от поэзии душе.

– Что ты – глупая женщина или бессильный старик, чтобы стонать? Плохой твой поэт, – отрезал Джамиль не терпящим возражений голосом.