Разинул бедняга рот, а перед ним девчонка с хворостинкой в руке.

— Ты што это опять, для того мы тебя выхаживали, а? — и глаза девчонки так и жгут.

Остолбенел Раскачай-Кошелкин, хотел рявкнуть, пугнуть какую-то девчонку, но как будто вдруг позабыл что-то и поплелся мелким шагом прочь, даже походку изменил. Ну, штука!

— И ты, Анютка, не врешь?

— Е-ей, нет, пионеры и галстуки на них.

— Дети Петра Тимофеевича, кулака, — пионеры?

— Пионеры, в городе учатся, идем, увидишь.

Нянька и Анютка мчались к кучке ребят, толпившихся у бревен. Подбежали и бросились в глаза два красных галстука. Не веря глазам, нянька, да, да, нищенка-нянька, хватаясь за бьющееся сердце, подошла к двум пионерам, отдала салют и отчетливо отрезала:

— Здравствуйте, Фома и Ерема.

От этих слов ребята в красных галстуках присели, точно их оглоблей оходили.

— О…т…т-от-куда ты зна… зн-аешь, — запинаясь залепетал один. Другой только губами зашлепал: шлеп-шлеп-шлеп.

Няньки же и след простыл.

Постояли «Фома и Ерема», очухались, переглянулись:

— Гм, видать, пропали!

Ванька белоголовый, однако, не зевал и после таких странных вещей из любопытства пострекотал за своей нянькой.

Пришлось бежать, ни много ни мало, до Раскачай-Кошелкинской избы. Прилип в сенцах и замер, и слышит неподдельный голос няньки.

— Теперь самое время за дело взяться. Какие же вы старшие братья, наши комсомольцы, если знали и сказать боялись. У нас лагерь из-за этого пропал, эх вы!

Надо это исправить, кулаков же с самогоном и всю шайку изловить… В милицию, в газету…

— Убьют, убьют и никаких, все за них, председатель ихний, боязно, — тоскливо жаловался комсомолец Тыркин. Рядом жались еще двое, а нянька стоит и рукой в стол — прямо кымисар-оратель.

— Убьют? Врут, ни убьют! — рявкнул вдруг Раскачай-Кошелкин и так хватил кулачищем по столу, что Ванька катился из сеней до Демкинова колодца. Едва дух перевел, чтобы отца сцапать и такие чудеса рассказать.

А в избе Раскачай-Кошелкин распалился, жар пошел, костьми лечь решил, а кулаков изничтожить. Комсомольцы загорелись от него тем же жаром. Не чуял Петр Тимофеевич, не чуяли петухи на коньке его крыши, а беда наклюнулась. Конец ему будет скоро, хоть и здорово его ребята пионеров надули, сам натравил и хохотал вместе с ними, а тут и Фома-Ерема заметались, что это за девчонка, почему знает, как?

Скоро все стало яснее белого дня. В отряд № 1 уездного города пришла бумажка за подписью комсомольской ячейки и пионерки Симки. Что там было писано, не упомнишь, только у «Фомы-Еремы» косыночки красные сняли.

А эта же самая пионерка Симка привезла и показала в своем отряде тоже бумажку. Эта бумажка проста, как дважды два.

«Дорогие товарищи, 42 отряд, шлем мы вам привет и хотим крепче связаться. Благодаря случайно случившихся случаев, летом не случилось нам встретиться, когда стояли в пропащем лагере. Приходите на лыжах прямо, ждем.

Ребята села Выселок»

(Подписей тридцать.)

А еще добавок:

«К тому времени, как придете, мы уже пионерами будем и вожатый уже есть. Скоро обещание, вот!»

Ребята прочитали, теребили Симку расспросами, чесали в затылках и кряхтели при воспоминании о Фоме и Ереме.

Шурка ежился больше всех и все ж выпалил:

— А ведь лагерь-то не пропал, наука, братцы!