Она поцеловала его в лоб; не сказав больше ни слова и не подняв на нее глаза, он отправился наверх, в свой одинокий мезонин.

38

Он отправился к себе наверх, в свой мезонин, но ему было не до отдыха.

Беспокойство, овладевшее им, сначала имевшее общие, смутные формы, нагнетаясь, стало болезненно подсказывать картинки, очевидность которых подкреплялась воображением.

Капитолина Александровна — женщина чистой и благородной души, посвятившая жизнь его брату. Но что милая и добропорядочная невестка может знать о взглядах и намерениях других! Ее улыбающиеся гимназистки кое в чем разбираются лучше своей попечительницы.

Она позже других разглядела влюбленность прелестной Нютки в нашего хмурого и неразговорчивого Михайлова!

Он мерил шагами кабинет — от Петра Великого до Елисейских полей, и воображение терзало его: вот его Зоря танцует с элегантным Иваном Симоновичем, вот он в знак признательности целует ей ручку, вот он провожает ее до дому, его приглашают зайти, выпить чашку чаю, и вот он...

Что он! И что может позволить себе любящая его, только его, Бутина, Зоря!

И почему он должен столь дурно думать о своем верном помощнике?!

Бутин не был в домике на Хиле больше двух месяцев.

Он уже переодевался. Скинул сюртук, шерстяные брюки, жилет. И вот на нем уже костюм наездника: вязаная куртка, плотно сидящие замшевые рейтузы, черные сапоги с коричневыми отворотами. И шапочка с коротким козырьком.

Он спустился по широким ковровым лестницам притихшего дома, а когда вышел во двор, обратил внимание на три светящихся, как три звезды, окна: Филикитаита обращается к Богу, в ее руках псалтырь или молитвослов, за другим — страдающий бессонницей брат перечитывает своего Честерфильда или любуется коллекциями гравюр, — он редко выходит — только в сад, в оражерею. А за третьим окном не спится Марье Александровне. Вот тень ее мелькнула за кружевной занавеской... А ей — каково? Безмужней жене, занимающей почетной место за столом, получающей приветствия и поздравления как «госпожа Бутина», — и лишенной мужней любви, улыбок детей, теплоты домашнего очага. А что у нее на душе вот сейчас? В эту минуту? И — всегда?

И тут же эгоистически подумал: ей легче, чем ему. У нее нет второй жизни, заставляющей лгать, лицемерить и сходить с ума, как он сходит сейчас, торопливо седлая бело-рыжего Агата, с оглядкой выводя лошадь задами на Большую улицу, чтобы при свете луны погнать на ночь во весь опор вдоль Нерчи в сторону Хилы.

Агат, застоявшийся в конюшне, шел резво и уверенно, дорога была ему знакома и без лунного света, серебрящего Нерчу, тальники слева от дороги, белую изморозь дорожных обочин и запорошенные ветви огромных сосен.

Несмотря на ночной заморозок, уже дышалось весной.

Запах весны шел от земли, сохранявшей дух дневного подтаивания, из тайги, где встрепенулись березы, со склонов сопок с идущим в роспуск багулом. Да и лошадь по-весеннему фыркала от пронизанного свежестью воздуха.

Через два часа то ровной хлынью, то бойкой рысью доскакали до Хилы, еще через полчаса, перейдя забоку, объехав черемушник и пастбище, добрались до подножия сопки, где в западинке стоял хуторок Викуловых.

Было уже далеко за полночь, и дом спал.

Он не стреножил умную лошадь, лишь сказал: «Ну, иди, дружок, попасись ветошью на сопочке», — и неслышно подошел к избе. В свете луны увидел на крыльце что-то темное, громоздкое и неподвижное, похожее на тюк, прислоненный к перильцам.

В десятке шагов от дома, уже в ограде, под сапогом хрустнул тонкий ледок, затянувший лужицу, «тюк» шевельнулся, устрашенно ойкнул и кинулся к дверям.

— Стой, стрелять буду! — пошутил, не возвышая голоса, Бутин.

«Тюк» застыл у двери.

— А ты не пужай! Я не пужливая! Я и кочергой могу, — ответил незнакомый женский голос, в котором была и опаска и угроза. — Кто ты есть?

— Я-то знаю вас, Авдотья Силовна, а кто я, сами догадайтесь!

«Тюк» издал радостное уже ойканье, скатился со ступенек

крыльца и оказался грузной женщиной, закутанной от макушки до пояса в череду платков, отчего массивная фигура приобрела еще большую расплывчатость и неопределенность.

— Кабы знатье, что хозяин! — кланяясь сразу всем телом, заверещала она тонким голосом. — Милости прошу, Михаил Дмитриевич, не обессудьте за таку встречу. Я пока дом со всех краев не обойду, кажный шорох не распознаю, все запоры не подергаю, до тех пор лягчи не могу. Вам чаек сгоношить аль поисть чего? — верещала она уже в прихожей, держа в руках зажженную лампу, до того висевшую на гвоздике в сенях.

Ее мятое годами и жизнью жилистое старушечье лицо изображало готовность выполнить любую хозяйскую волю.

— Вам такой наказ, Авдотья Силовна: ложитесь спать и спите спокойно. Я тут все знаю, где что, жена и дети спят, не будем шуметь!

И старуха неслышно исчезла. Не шорхнув о половики и не скрипнув дверью. Он сообразил, что она занимает Серафимину горенку, и это отозвалось в нем грустью.

Бутин снял сапоги и тихонько прошел в спальню.

Зоря лежала на боку, лицом к двери, подложив под щеку обе ладони и по-детски трогательно поджав ноги.