В пылу гнева и теснимый долгами забывает, что строить николаевский пакгауз было решено в лучшие времена им самим!

Он телеграфирует хитроумному, изворотливому Полутову в Верхнеудинск: «Удивляюсь вам, что вы считаете меня за Ротшильда, воображая неистощимую кубышку, которая сейчас окончательно пуста».

Почему-то в этом послании подвернулся ему Ротшильд! Не потому ли, что много лет назад восторженный Зензинов в статье, прозвучавшей на всю Россию, назвал его «нашим нерчинским Ротшильдом»!

Все же он не терял надежды на главную свою силу, на золотые прииски. Ведь придет новая весна, прошумят дожди, оживут реки и речки, воспрянет природа и проснутся к жизнедеятельности разработки на Дарасуне, Нараке, Жерчи, Зее, затарахтят локомобили, зашумят золотопромывальные устройства, зацокают вагончики конно-железной дороги, и выйдут на промывку все тысячи бутинских горнорабочих.

Весь в долгах, из последнего наличия Бутин шлет новые поисковые партии — на Амгунь, Бурею, Нюкжу, Алдан, Гилюй. Его агенты обшаривают старые прииски на предмет промывки.

Бедняга Котельников только отдувается, получая телеграмму за телеграммой от осаждающего его хозяина: «Когда ждете Шнейдера из тайги? Сколько он привезет золота? Какие результаты Амгунь-ских разведок?»

А от геолога Роберта Шнейдера, посланного на Зею, известий нет! А поисковики на Амгуни еще рыщут-ищут!

Наконец в Томск воротился Стрекаловский из Иркутска.

Бутин очень ценил его ум, его искусный подход к делам и людям, его рвение.

Претила ему в молодом, деятельном и образованном человеке лишь его петушиная страсть к нарядам, хотя Бутин не мог отрицать, что и внешностью картинной Стрекаловский помогал своим деловым качествам. Вот и сейчас Иван Симонович заявился прямо с дороги в дом Тол пыгина, и вид у него такой, точно он вернулся с бал-маскарада или приема у царской особы!

Когда он, сняв черную фетровую шляпу с твердой тульей, скинул на руки толпыгинского бородатого Еремея модное драповое пальто-крылатку с пелериной вместо рукавов, то оказалось, что на нем черный суконный фрак с короткими фалдами, из такого же сукна модный жилет с глубоким вырезом, элегантные в темно-серую полоску прямые брюки, в цвет сюртука и жилета шелковый галстук и на ногах лакированные ботиночки. Еще и камышовую тросточку сунул неуклюжему Ереме. Ночуя на станциях между Иркутском и Томском и трясясь дорогой, приехать таким франтом! Он стоит перед мужиковатым в темной косоворотке Толпы-гиным и сухопарым, подтянутым Бутиным, и хотя тот в отличном синем пиджачном костюме и в свеже накрахмаленной полотняной рубашке при шелковом галстуке-пластроне, заколотом золотой булавкой, — но все же выглядит не столь роскошно, как его молодой сотрудник.

— Вы что, как были в новогоднем костюме, не снявши, пустились в дорогу, так торопились сюда?

— Что вы, Михаил Дмитриевич, — с невозмутимой улыбкой отвечал молодой модник. — Под Новый год на мне был жилет из белого пике с длинной шалью, всех поразил! И брюки были наимоднейшие: знаете, у колен слегка сужены и чуть над ботинком. Я уж не говорю о фраке, мне его сшили у Фогеля из тончайшего сукна с фалдами почти до колен! И как видите, сменил свой шелковый цилиндр «а ля Пальмерстон» на скромный бюргерский котелок!

— По-моему, дорогой Иван Симонович, все ваши средства уходят на наряды!

— Что касается средств, то вы мне довольно платите! — дипломатично ответил Стрекаловский. — И мой скромный капиталец позволяет... А насчет щей, их так готовит искусница почтенная Варвара Фоминична, что я, господа, скинувши фрак и взявшись за расписную ложку, с удовольствием окажу им честь!

За щами и бараньим боком с нежной и рассыпчатой гречневой кашей Стрекаловский, проявляя здоровый молодой аппетит, живо набрасывал картину забав, праздничных игр и маскарадов, фейерверков, гуляний, которыми были переполнены дни в Иркутске во время Сочельника, Рождества Христова и встречи Нового года. У купца Феддея Терентьевича Волобуева представления с ряжеными — тут и лешие, и ведьмы, и чудища, каких свет не видал, и маски и костюмы, во сне не придумаешь. А у купца Ивана Юрьевича Бурыкина пошевни на Иркуте в пустолед провалились — сам, да сама, да обе дочки в ледяной воде! Ряженые и вылавливали... Потеха! Мимоходом доложил, что Иван Степанович Хаминов с чадами и домочадцами велел кланяться, обещает, когда в Нерчинск воротимся, навестить...

— Повидались, значит?

— А как же, — с живостью ответил Стрекаловский, — я ведь не забываю забот Ивана Степановича, без него я бы и к вам не попал! — и как бы опережая вопрос Бутина: — Большую заинтересованность проявляет к делам нашим.

Бутин пощипывал бородку. От того, как поведут себя в нынешних обстоятельствах Хаминов и его давний компаньон Марьин, зависит настрой многих иркутских кредиторов.

Когда толпыгинский «лапоть», как звал слугу хозяин, занес самовар и началось чаепитие с воздушными кренделями выпечки Варвары Фоминичны, отдохнув с дороги и порозовев, Стрекаловский осторожно спросил насчет состояния томских дел.

Сначала прерывистым вздохом ответил уполномоченный Торгового дома Толпыгин. Он долгое время один выдерживал напор томских кредиторов. Видимо, собирался ответить пространно, когда дородная его супруга, вплыв в горницу, спросила, не нужно ли еще чего господам хорошим. Очень ей было лестно, что сам глава фирмы у них гостит да с таким любезным и как барон разодетым красавчиком. Из-за ее мощных плеч то и дело выглядывали карие и голубые очи толпыгинских дочерей, которые уже невестились, — их в молодом человеке интересовало все: от шелкового галстука до блестящих ботинок. Бутин вообще-то никак не мог сосчитать, сколько у Толпыгиных детей, то было вроде семеро, а то набиралось целых девять, дом был большой, с флигелем и подклетью, не углядишь всех разом, а грозного отца мать и дети побаивались. Так что, когда он бровью поведет или взглянет искоса, — уже знали: собираться в кучу или брызнуть врассыпную. А тут он, не выдержав, чуя назревание большого разговора, гаркнул на свою супружницу: