— Верно кажется, — ответил Тезон, зажмурившись и запустив руку в волосы. — Мы в лагере. Ты лежишь чуть левее входа в штабную палатку.

Над головой качнулись деревья. Грудь охватило спазмом, но засмеяться я так и не смог. Дурак слепошарый. Полдня стоял здесь на посту, пересчитывая хвоинки на ветках, и не узнал местность. Да если потрудиться, то можно найти отметины от креплений палаток и собственные следы. И в воздухе тянуло отработанным ракетным топливом. Его привкус вяз на зубах густой смолой. Я же не мог его забыть.

— Они улетели, — сказал я, чувствуя, как рот кривится в усмешке. Неуместной и дикой, но других чувств не нашлось. — Зря мы с Дином разрисовали днище вертолета. Твои разведчики его не увидели. Зато рейд васп засекли. А дальше все, как по нотам. Инструкция, Тезон. Из нее не бывает исключений. Даже ради сына генерала. Тем более, ради такого, как я.

Никчемного, бесполезного, ненужного. Зачем родился? Затем, чтобы мать не стала преступницей? Не сделала аборт? Она один раз поддалась страсти, а я двадцать циклов мучился. И вот, когда меня почти сломали, когда на теле не осталось живого места, я наконец-то добрался до отца. Нашел лагерь. И что увидел? Ничего. Отец собрал вещи и улетел. Бросил меня. Снова.

Пустота росла в груди, вытесняя даже боль. Я чувствовал, как мысли в голове звенят натянутыми струнами. Такой чистый звук от них. Красивый.

Сейчас я должен отречься от отца. Осознать, наконец, что не нужен ему. Забыть, вычеркнуть из себя, как досадную ошибку из рапорта, и жить дальше. Но я не мог. Пусть я умру с этой мыслью, но я люблю его. И это такая же черта, через которую невозможно переступить.

— Дарион, — разведчик коснулся моего лба. — Давай я поищу воды. Хотя бы оботрем тебя от жара, станет легче.

— Не нужно. Мне ничего не нужно, правда, все хорошо. Разве что. Скажи. Ты сохранил мою записку из претории?

— Да. Спрятал за дверным косяком, потом забрал перед экзаменом.

— Уничтожь ее, пожалуйста, — попросил я. — Не знаю, чем думал, когда писал. Как-то глупо звучит, что я так и не нашел отца, — пересохший язык прилипал к небу, мешая говорить четко, но лейтенант ждал, не торопил. — Я не терял его. Отец всегда был рядом. Как мог, как умел. Он признал меня, не запрещал матери рассказывать о себе. Она даже не требовала, чтобы я второго ее мужчину звал папой. Никогда. У меня был один отец. Настоящий. Да, генерал, но ведь это не плохо, правда? Знаешь, он мне свой посох подарил. Тот самый. С поединка за звание. Отца назвали генералом и торжественно вручили ему посох. Символ признания. Высшую честь. А он привез его в горы и подарил мне. Представляешь?

Тезон молча кивнул, зажимая рот рукой. Сумерки сгущались, окутывая холодом. Он забирался под парусину и тянулся к сердцу. Я хотел еще что-то рассказать, о чем- то попросить, даже хотя бы просто посмотреть на разведчика, но не успел. Тезон звал по имени, тормошил, что-то кричал в ухо. Не помню.

В темноте мерцали рыжие всполохи на гладком панцире. Ее Величество ворочалось и стрекотало во сне огромными крыльями. Тянулось жвалами, чтобы укусить или поцеловать, обнимало лапами.

сделай что-нибудь публий не могу я все сделал нужна медкапсула она на орбите что мы тогда делаем здесь его нельзя трогать сейчас

Грут улыбался из темноты, гладил простреленный затылок и размазывал кровь по лицу, слизывал ее с пальцев. Глаза горели холодным белым пламенем. Сержант открыл рот и бросился на меня.

почему он до сих пор не очнулся дай ему время он старается мы ждем вторые сутки значит еще будем ждать

Дин рисовал белым мелом одноглазого преторианца на черном полотне, крупными росчерками лохматил волосы и с нажимом прорисовывал, проворачивал мел в пустой глазнице. Белое пятно разрасталось, накрывая васпу, расползаясь во все стороны. Мир вздрогнул, впустив звуки.

— Я останусь здесь, — четко и уверенно сказал генерал.

Я никак не мог привыкнуть к ослепительному белому свету, с трудом сквозь резь в глазах различая оборудование медотсека и две черных силуэта.

— Спать иди, Наилий, — умоляюще заговорил Публий. — Еще у меня генералы от усталости в обморок не падали.

— Я стою, — упрямо и зло ответил отец, пытаясь оттолкнуть капитана.

— Сейчас снотворное поставлю и ты ляжешь, — с угрозой в голосе пообещал военврач. Генерал промолчал, не отреагировал, даже глаз не открыл. Только сейчас я понял, что Публий все это время держал Его Превосходство за шиворот. — Живой он. Спит, — тихо и почти ласково продолжил он. — И тебе нужно отдохнуть. Не торчи здесь, пожалуйста. Я позову тебя, когда Дарион проснется.

Я уже не спал, но Публий зло махнул мне рукой и приложил палец к губам. Понял, молчу.

— Хорошо, — сдался генерал.

Военврач вывел его, старательно закрывая от меня. Наверное, я должен был обидеться на Публия, но улыбка не сходила с лица. Я дома. В лагере. Вокруг пахло Дарией и совсем чуть-чуть медикаментами. Дивный аромат. Уютный. Родной. Я лежал на походной кровати, весь обвешанный датчиками мониторов, прозрачной паутиной капельниц и стыдливо прикрытый белой простыней. Голову от подушки поднять не давала слабость, а пошевелить руками и ногами тугие ремни. Привязали, значит. Боялись, что убегу? Обратно в Улей? Забавно. Полог в медотсеке приподнялся, и в животе похолодело от предвкушения. Нет, не отец. Публий вернулся. Тоже неплохо.