— О, хозяин Эйдан. Это все потому, что я ваша шлюшка. Ваша и больше ничья.

— Моя, — согласился Эйдан и, когда она поднялась, потянул ее к себе за галстук, обхватил рукой, погладил по животу, по боку, спустился ниже, забрался под юбку, чтобы спустить трусики, а потом и саму юбку расстегнул тоже, и она упала к ногам Лейтис. — Только моя, и я тебя возьму так, как я захочу, потому что ты принадлежишь мне. Становись на постель, на четвереньки, поближе к краю, чтобы я мог сделать это стоя, — он поцеловал ее в шею, жадно, поласкал языком, а потом слегка подтолкнул к кровати, продолжая крепко держать галстук и снова ухватив за локоть, чтобы помочь.

Она взобралась на кровать, оглядываясь, чтобы проверить, достаточно ли хорошо устроилась, чтобы хозяин наконец взял ее, как обещал, развела ноги пошире и снова оглянулась, закусив губу, и тихонечко заскулила в ожидании. Эйдан в это самое время торопливо расстегивал брюки, чтобы, едва они оба будут готовы, покрепче ухватить ее за бедра и войти сразу на всю длину. Оказавшись внутри, он сгреб в кулак сразу оба ее хвостика, второй рукой продолжая сжимать руку на ее попке, чтобы насаживать ее на себя посильнее, пока он сам двигался навстречу ей, жадно и жестко, вовсе не сдерживаясь.

— Оттрахаю, как шлюшку, как развратную дрянь, как сладкую, бесстыдную сучку, — приговаривал Эйдан, продолжая тянуть ее на себя за волосы, чтобы она выгибалась сильнее. — Вот так, выгни спинку, подставь мне себя получше, девочка…

— Ах-ах… Ах-х-х, хозяи-и-н. Ах.

Судя по накрывающим Эйдана ощущениям Лейтис, он взял какой-то очень удачный угол, при котором она ощущала его сильнее обычного, и своими словами она пыталась донести именно это — что ей очень хорошо, только дыхания не хватало. Эйдан сделал еще несколько движений и увидел, почувствовал, что его Лейтис с ним, но не с реальностью. Впервые в жизни ему удалось испытать это хотя бы немного — сабспейс. По его ощущениям, Лейтис была с ним всюду, вокруг него, а он был всюду с ней, они занимали все пространство комнаты, переплетясь друг с другом, будучи вплавленными друг в друга, и это было прекрасно.

Эйдан понимал, что ощущает лишь часть ее чувств, и даже они были такими восхитительными, что его переполняли эйфорическая радость и чувство гордости — оттого, что он смог подарить это ей, своей девочке. И одновременно — благодарность за то, что она так сильно ему доверяет, что она настолько хочет быть с ним, что она дарит эти ощущения и ему тоже. И нежность. Очень много нежности. Эйдан не хотел, чтобы это прекращалось, хотел продолжать чувствовать — ровно настолько, чтобы ощущать их связь так сильно, так остро, как он только мог сейчас. Чувствовать ее дыхание и сердцебиение, как свои собственные, пока он укладывал Лейтис на кровать, развязав ей руки, укрывал и обнимал. Он не стал раздеваться сам, он был просто не в силах оторваться от нее так надолго, на целую минуту или полторы, только не сейчас. Эйдан обнимал ее, гладил по спине, приговаривая: "Моя чудесная саба, моя самая замечательная Лейтис… Моя нежная, моя сладкая…" — и снова, снова, снова впитывал всем собой ее ощущения. Как божественный эликсир счастья.

Спустя какое-то время — Эйдан ни за что не мог бы сейчас сказать, сколько его прошло — он все-таки сподобился раздеться, но тут же поспешно нырнул к Лейтис под одеяло, чтобы снова сжать ее в объятьях, устроив поудобнее у себя на плече. Это был очень насыщенный, полный самых разных переживаний день, и они так и уснули, уплывая одновременно по волнам сна и сабспейса. И засыпающему сознанию Эйдана представлялось, что они смешиваются в огромной кружке, как молоко и кофе, навсегда превращаясь в единое целое.

Яичница и бекон шкворчали на сковороде, распространяя по кухне дивные запахи, смешивающиеся с ароматом кофе из кружки Ронана. Прекрасное утро — вдвойне, потому что к ним приехал сын со своей невестой. И это наполняло сам воздух вокруг радостным благодушием. Но Шона, разумеется, не могла не хлопотать.

— Боюсь, дети к завтраку не проснутся, — сказала она, повернувшись от плиты, и выразительно воздев в воздух кухонную лопатку, а потом перешла на выразительный полушепот: — Учитывая все, что мы с тобой вчера вечером слушали, проспят до самого полудня — и еда остынет. А они ведь голодные встанут наверняка, после такой-то ночи, — тут она довольно улыбнулась и сразу же смущенно захихикала. Шона никогда бы не подумала, что можно так страстно тянуть "хозяа-аин".

Ронан хмыкнул.

— Ничего, они у нас молодые крепкие организмы. Может, и встанут скоро, и бодрее, чем вчера.

— Да уж в нашем сыне я точно не сомневаюсь, — Шона снова захихикала, кокетливо покосившись на мужа. Буйное романтическое счастье детей и ее настраивало на соответствующий лад. — Темпераментом он в тебя пошел, ты в молодости был еще тот крепкий организм, — тут она поспешно вернулась к яичнице, а то сгорит еще, пока она тут с собственным мужем флиртует.

— Да ладно, мать, какой там у меня особенный темперамент, — смутился Ронан.

— Такой, что с тобой до хостела не дойдешь, — Шона снова хихикнула. — Ты вспомни, что ты после концерта "Шумелей" отчудил в медальонной будке.

О, это было прекрасное воспоминание, как раз подходящее к случаю. Их совершенно безумная романтическая поездка в Луденвик в молодости. Ронан тогда добыл билеты на столичный концерт элверпольской четверки, по которой Шона сходила с ума. И она ему, разумеется, сказала, что он — лучше всех "шумов" вместе взятых. А потом была прогулка по ночному центру Луденвика после концерта и красная будка в одном достаточно глухом переулке, в которую Ронан ее затащил так решительно, что Шона и опомниться не успела.