Риройф знаком показал, чтобы Атипа создал для них канал связи.

— А мне можно? — быстро попросился Хинта. Отец соединил их втроем.

— Дела, ага, — без предисловий начал Риройф. — Может, знаешь чего, Атипа?

— Да мы только услышали сообщение.

— И я мало знаю. Но был слух — еще ранним утром… — Риройф постоял, неуклюже повел плечами.

— Так и что? — спросил Атипа, набирая защитный код на панели гаража. Риройфа надо было торопить, иначе он мог тянуть слова часами.

— А-а, — как бы возвращаясь из полузабытья, откликнулся тот. — Ребят ночью будили, из молодых. Отряд человек в тридцать собрали, ага. — Гараж был закрыт, и все трое двинулись через улицу. — И отряд этот уехал куда-то на юг, далеко в поля. Вроде как дали им срочную работу, и Джифой обещал за нее заплатить. Но что за работа — никому не сказали.

— Человек тридцать? — переспросил Атипа.

— Ага. — В тоне Риройфа прозвучало явное удовольствие от того, что он знает чуть больше остальных.

— А каких специальностей? — спросил Хинта.

— Да всех. Главное, чтоб молодые были и сильные. Мне это бригадир наш рассказал. И секретность какая-то вокруг этого сбора была. Никому не хотели прямо сразу говорить, что за работа. Приходи — и на месте, мол, объяснят, а позже заплатят.

— Может, что-то с системой орошения полей? — предположил Атипа. — Если там большие трубы прорвало, то могли такую толпу послать перекидывать и сушить фрат. Машины этого сами не сделают.

— А не знает никто, что там у них случилось. Рано уехали, никто даже не видел, кто ими командует. Только ясно — оповещение и отряд этот друг с другом связаны. Ну, давайте, а я к себе.

Они разошлись. Уже на пороге дома Хинта тронул отца за локоть.

— Стали бы из-за прорванной трубы делать оповещение?

Атипа посмотрел на сына, покачал головой. И Хинта понял, что отец суеверно не хочет говорить о тех плохих вещах, которые в действительности пришли ему на ум.

Отдельной столовой у них не было — ели на большой кухне. Обязанность кормить Ашайту переходила по кругу: Лика влила в больного сына суп, Атипа помог ему съесть несколько ложек каши с овощами, а Хинта порадовал брата скромными сладостями.

Мать Хинты была не женственного сложения — у нее на всю жизнь осталась фигура подростка, лишь чуточку шире после рождения сыновей стали бедра. Стриглась она коротко, маленькое круглое лицо с годами ссохлось, но осталось милым. Радужка ее глаз имела безумный синий цвет — эту черту она передала детям. По мере того, как Хинта взрослел, его рост выравнивался с ростом матери, и сейчас она была немногим выше его, примерно как Тави. Каждым делом — готовкой, уборкой, кормлением Ашайты, лечением — она занималась медленно и старательно. Дважды в день, рано утром и поздно вечером, она ходила на птицефабрику Сабада Джапа, чтобы проконтролировать работу кормо-раздающих минидронов. По ее приходам и уходам можно было отмерять часы — она никогда не торопилась и никогда не опаздывала. Хозяин был от нее в восторге.

В ее движениях была особая неуверенность, свойственная болезненным людям, говорила она тихим, хрипловатым голосом — ей не хватало воздуха, чтобы от души смеяться или кричать, и приходилось постоянно носить с собой кислород в удобном баллоне-фляге на бедре. По всему дому были устроены специальные места, в которые она складывала свои лекарства: в ванной — утренние таблетки и ингалятор с нанитами; в спальне — целая тумба ночных релаксантов, антидепрессантов, карамелек, смягчающих дыхание, спреев для воздуха; на кухне — отдельный шкафчик, набитый витаминами и ампулами базового курса. Когда малознакомые люди спрашивали о состоянии ее здоровья, она обычно отвечала, что вкус смерти навсегда остался на ее губах, и это не было преувеличением: тендра-газ, принятый в околосмертельной дозе, навсегда изменял вкусовые рецепторы.

Отец Хинты был жилистым и сильным. Но сила не придала ему ни осанки, ни уверенности в себе. Он накачал мышцы, перекидывая сотни лопат фрата, корчуя треупсы, таская тяжелые детали. Его плечи без правильной физической подготовки стали сутулыми и покатыми — в этом они с Риройфом походили друг на друга. Поза отца всегда выглядела усталой, при каждой возможности он стремился сесть, опустить руки, прислониться к стене. Как и у многих чернорабочих, у него часто болела спина — тогда он закидывал в рот таблетки обезболивающего и на несколько дней становился еще более угрюмым и необщительным, чем обычно. На лице его выделялся крупный нос, глаза — темные, волосы — черная смоль с первой проседью; их цвет достался Хинте и отчасти Ашайте.

Почти все свое время Атипа посвящал трудоемкой деятельности. Кроме работы на Джифоя, у него было собственное маленькое хозяйство в четыре теплицы, так что зачастую он мотался между полями, своим участком и гаражом, а домой возвращался лишь для того, чтобы поесть и поспать. Но если вдруг все основные дела заканчивались, и он на час или два оказывался предоставлен самому себе, то и в своем доме он находил поводы для тяжких истерических забот — чинил все, что можно, экономил, выкручивался, строил что-то из хлама и украденных у работодателя полезных мелочей. Лишь раз в несколько месяцев ритм его жизни разрывался паузой отдыха, когда он позволял себе провести время с другими работягами, выпить, а потом убить следующий день на похмельное безделье. Иногда, в особо мрачные минуты, Хинта начинал думать, что единственная цель отца — не оставаться наедине с Ашайтой, и ради этого и были придуманы все дела — бесконечные, иногда совершенно бесполезные, но очень утомительные и требующие огромного времени.