Мортейра подобрал плащ, скрестил руки на груди и стал похож на спящего пещерного мутокрыла.

— Сейчас снова идет война. Она не такая большая, как прежние, но она — наша, и только нам в ней умирать. Мертвые призывают нас сражаться и мстить, но со спокойными сердцами. Живые, будем же полны веры в то, что надежда на другую жизнь есть даже тогда, когда нет надежды на эту. Заплачем же, как Танрик, узнавший, что находится в чертогах мертвых. Улыбнемся, как Танрик, узнавший, что возвращается в чертоги мертвых. Пусть слезы и улыбки будут на наших лицах, пусть печаль и радость будут в наших душах в эту минуту, когда мы предаем льду и пламени тела тех, чьи души уже постигли лед и пламя.

Он воздел руки вверх — его плащ взметнулся трепещущей черной полусферой — и это было знаком для рабочих: они толкнули первый саркофаг, и тот через весь зал поплыл по шарнирной ленте.

— Тиба Джишай! — выкрикнул мортейра имя умершего. Он жестом вызвал кого-то из толпы, и на каменный подиум взошел мужчина средних лет в неброском сером скафандре. Несколько долгих мгновений он смотрел вслед удаляющемуся саркофагу.

— Он был моим братом, и он сражался за Шарту. Омары ранили его, когда мы прижали их к берегу. Я… Нет, не то… Я просто хотел сказать, что когда он лежал в больнице… когда он умирал… я вспомнил, какое у нас было потрясающее детство…

Он согнулся, будто сам был застрелен; динамики скафандра теперь передавали лишь рыдания. Мортейра осторожно поддержал его и помог сойти вниз. На трибуну поднялась девушка.

— Он был моим отцом, — тихо сказала она. А саркофаг уплывал все дальше. Когда он прошел над газовыми огоньками, его специальный термодинамический металл вспыхнул красным светом, а изнутри вырвалась струя пара. Этот белый пар означал, что из тела умершего во время кремации выкипает жидкость. — И еще он был хорошим человеком, простым хорошим человеком; заботился о других, и даже в свой последний день думал только о нас с мамой…

Она не знала, что еще сказать, и замерла, глядя на саркофаг. Тот скатывался дальше и уже добрался до зоны холода. Металл начал остывать, красное свечение исчезло, и он с тихим потрескиванием стал уменьшаться. Девушку на трибуне сменил другой человек, потом третий. Саркофаг изменял свое состояние всякий раз, как проходил через зоны жара и холода: то краснел и плевался паром, то с треском сжимался. Пока он проделывал свой путь, прощальное слово успели произнести все друзья и родные погибшего. Когда саркофаг достиг другой стороны зала, он стал уже таким маленьким, что мог встать в ячейку. Его торжественно подняли и перенесли к ряду, где хранились предки умершего. Родственники подошли, чтобы наполнить дарохранительницу. Потом на конвейер въехал следущий саркофаг, и мортейра выкрикнул новое имя. Так повторялось еще пятнадцать раз, пока очередь, наконец, не дошла до саркофагов четы Лакойф. Они были последними. Их столкнули на конвейер вместе, и они поплыли вдаль друг за другом.

— Виджра Лакойф! Имара Лакойф!

Несколько семей уже ушло, в зале стало немного свободнее, и Хинта с Тави смогли приблизиться к подиуму. Они подошли ровно в тот момент, когда Забирающий помогал Дване взойти наверх. Хинта смотрел на Двану, а потом заметил, что внимание Тави направлено в другую сторону. Он проследил за его взглядом и увидел, что тот сквозь толпу испепеляет глазами свою мать. Она отвечала сыну тем же. Они стояли по разные стороны от опустевшей ленты конвейера, между ними вспыхивали газовые огни, и какое-то мгновение это выглядело как начало какой-то страшной дуэли — одной из тех, которыми обычно завершаются зрелищные ламы. А потом Тави разорвал зрительный контакт с матерью и, как все, повернулся к подиуму.

— Они были мне отцом и матерью, — произнес Двана. После этих слов он замолчал, и Хинта улучил момент, чтобы обратиться к другу.

— Что это было? Я еще при сходе поезда увидел ее с Джифоем.

— Да, я тоже. Потом объясню.

Двана молчал слишком долго, и мортейра наклонился к нему, чтобы помочь. Но мальчик в ответ отрицательно повел плечами. Он стоял на подиуме, прижимая к себе сумку с Вечным Компасом, низко опустив голову, и следил, как от него удаляются саркофаги его родителей.

— Их часто не было рядом со мной, потому что они работали землемерами на краю пустошей. Но они… составляли весь мой мир. Больше, чем кто-либо из людей. Они любили друг друга и меня. Когда они пропали, я понял, что никого, кроме них, я по-настоящему и не знал. Они были веселыми и умными. Я всегда понимал, что у них опасная работа. Но привык жить, ожидая, что они вернутся.

В его голосе появились слезы, он часто задышал. Но Хинта и без того был поражен тем, как долго Двана говорит. Это был не тот уничтоженный, равнодушный мальчик, которого они с Тави пытались разговорить шесть часов назад. Поначалу Хинта решил, что все дело в дающем надежду компасе. Он даже испугался, что Двана сейчас скажет «и я все еще жду, что они вернутся». Но тот произнес совсем другие слова.

— Теперь я жду, когда сам смогу отправиться в пустоши, — звенящим, полумальчишеским-полувзрослым голосом заявил он, — чтобы мстить со спокойным сердцем, как Танрик. И чтобы умереть за Шарту, если это будет необходимо!

Последние слова вырвались из груди Дваны почти на крике. Хинта нутром ощутил, как на все сказанное прореагировал Тави. А Двана, чуть отдышавшись, заговорил снова.

— Я знаю, что не принято делать такие вещи на погребальной церемонии. Но она уже подходит к концу, мои родители — последние, и я хочу отступить от правил. Я прошу Листу Джифоя подняться сюда. Он имеет на это право, потому что давал моим родителям работу, и потому что спонсировал большую часть этой прекрасной церемонии. И еще потому, что от него теперь зависит наш следующий шаг в пустошах.