К вечеру крепкий мороз сменился пургой. В тайге сквозил пронзительный ветер. Большие спрессованные комья снега падали с деревьев на землю, на берлогу, сотрясая кедровую выскорь.

Медвежата жались к матери – рядом с ней тепло и уютно. Но она словно не замечала их. Только к вечеру осторожно придвинула малышей к себе, обняла лапой, стала облизывать, наслаждаясь неповторимым младенческим запахом, смешанным с запахом ее молока. Медвежата были до того маленькими и беспомощными, что она боялась лишний раз пошевелиться. Они издавали еле слышимые звуки, похожие на воркование дикого голубя, жадно, с удовольствием высасывали из набухших черных сосков жирное молоко. Насытившись, затихали, прижимаясь к матери.

За долгую зиму притупившийся слух медведицы постепенно начал обостряться, улавливая даже ничтожные звуки не только в берлоге, но и там, в лесу, окружившим плотным кольцом медвежье жилье.

После метелей в северную тайгу сразу же приходят оттепели. Лес не шумит. Сиротливо щебечут голодные синицы и снегири, летая по тайге в поисках пищи. Гортанно и гнусаво вопрошает желна: «Клюэ… Клюэ…» Ее противный отрывистый крик раздражает старую медведицу. Этот, казалось бы, встревоженный возглас никогда ей ни о чем не говорит. Клюэ кричала от радости, когда находила под корой сухого дерева жирную личинку. Она орала и тогда, когда филин Уху, живший рядом, пролетал мимо. А то и вовсе кричала попусту, когда мчалась от дерева к дереву, кричала во всю мочь, лишь бы не молчать. Медведица знала, что желна опасности ни ей, ни ее малышам не доставляет, но бестолковая птица, которая даже не может известить ее о беде, раздражала ее…

Шло время. Наверху под лапами зайцев иногда похрустывал снег. В трескучие морозы косые проложили тропу через берлогу к ближнему осиннику. Они без конца носились взад-вперед по тропе, а то и вовсе, позабыв про хваткие когти Уху, затевали возню на берлоге. И этот громкий, будто лошадиный, топот гулко отдавался в голове медведицы, докучал ей.

В последнее время хорошо было в берлоге лишь тогда, когда в тайге завывали метели. Однотонно скрипели деревья. Под свист ветра, стон леса медведица словно проваливалась в яму, закрывала глаза, не в силах справиться с дремой. Но она каждым нервом, каждой шерстинкой чувствовала медвежат, беспокойных, нетерпеливых.

Как-то в берлогу сыпанул снег. Вместе со снегом появилось и исчезло большое острое копыто. Это провалился лось-великан. Лишь его быстрая реакция спасла медвежат от неминуемой смерти.

Он, спасаясь от преследования, огромным прыжком перемахнул через кедровую выскорь. Случайно оказавшись на берлоге, лось, как шилом, проткнул острым копытом тонкий, непрочный слой земли, чуть подмерзший под толщей снега. Но в стремительном беге, быстро выдернув застрявшую ногу, качнулся вперед и сделал мощный прыжок. Медведица вскоре услышала, как громко скрипя креплением лыж, чуть в стороне от берлоги пробежал за лосем охотник.

Яркий дневной свет ослепил медведицу. Она встревожилась. Вместе со светом в берлогу ворвался и колючий холод. Слепые медвежата беспокойно завозились. Их спины и мордочки были в снегу. Зашевелился на припечке пестун. Приподняв морду, он сонно посмотрел на мать и, успокоившись, снова прикрыл глаза, блаженно растянулся на мягкой подстилке.

Старая медведица быстро отодвинула малышей в сторону, с силой выдернула из-под себя внушительный клок мха, заткнула им зияющее отверстие. Она знала, что до теплых благодатных дней еще далеко и нельзя открывать берлогу. Но придет то желанное время, когда она незамеченной выйдет из теплого убежища и обязательно расправится со всеми обидчиками, которые не давали ей зимой покоя.

Медведица снова прикрыла глаза. На нее навалился сон, и она уже была во власти блаженства. Долго зевая, в забытьи уронила на подстилку голову…

День за днем шли долгие зимние месяцы. Медвежата подрастали. К апрелю они уже были больше домашнего кота – их гладкая блестящая шерстка менялась, пушилась, обретала свой окрас, медвежий. Они мало-помалу стали понимать мать. Проголодавшись, хныкали, как малые дети. Старая медведица тихим урчанием давала им условные знаки, заставляя искать соски.

Медвежата давно прозрели, но еще плохо ориентировались в темной берлоге. Все делали интуитивно. Отталкивая друг друга от сосков, они спинами упирались в отвесную стену, а то взбирались на припечек, будили пестуна. Тот недовольно ворочался, но под недоброе урчание матери смирнел, забиваясь поглубже в угол.

Старая медведица чувствовала, что жир, накопленный летом для зимовки, у нее на исходе. Если весна затянется, то плохо будет не только ей, но и малышам. По времени она знала, что пора открывать берлогу, но ее еще пугали слабые заморозки по утрам, редкие, но сильные ветры – значит, не пришла пора, когда можно спокойно вздохнуть всей грудью дурманящий, настоянный на хвое воздух. Пугала ее и тайга. Медведи-самцы поднимаются рано. В поисках пищи они, голодные, рыскают по лесу. Ранней весной медведи безжалостны и злы, нет пощады слабым.

С приближением апреля пестун все чаще ворочался на припечке, напоминая матери о воле.

По-настоящему весна разгулялась только в середине апреля. Она разом словно сдвинулась с места, неудержимо понеслась по полям и лесам, расплавляя сильным солнцем метровые снега. Снег темнел, оседая на мерзлую землю. По склонам кедровой пади понеслись ручьи. И чувствительное тепло в берлоге, и неудержимый говор ручьев, и легкий умиротворенный шум леса, и бесперебойное щебетание оживших птиц – все говорило о том, что пришла весна, светлая, бурная. Медведице ничего не стояло выбить сильным толчком лапы плотную смерзшуюся затычку у чела, сделанную ею же самой – соорудила она ее осенью из хвойных концов пихтовых лапок, травы и мха, перемешала с мокрой землей. Морозы скрутили затычку.