— Сделали проблему из ничего, — укоризненно бросил бранденбургский маркграф, стирая с пальца чернильное пятнышко. — Словно не воины и священнослужители собрались, а какие-то, прости Господи… У нас под боком уж невесть сколько лет копит силы притязатель на имперские земли, который и власть-то свою имеет лишь по воле сомнительной бумажки, и он наглеет с каждым годом все больше. Забыли Гельвецию, а? Мало же вам потребовалось времени на это. Или что же, надеетесь отсидеться, когда он решит, что его малефический сброд заскучал? Когда решит, что им можно обещать что угодно за помощь в покушении на Империю? Когда он решит, что пора начинать войну? Думаете, успеете сбежать, прихватив накопленное? Куда? — повысил голос фон Хоэнцоллерн, оглядев лица за столом. — Кому вы нужны вне Империи?

— Вы обвиняете нас всех в трусости? — напряженно уточнил саксонец, и на его щеки снова начал наползать густой багрянец. — Это вы хотели сказать, мой достойный собрат?

— В чрезмерной осторожности, — широко и доброжелательно улыбнувшись, ответил маркграф.

Фон Виттенберг рывком поднялся и почти выхватил из рук кельнского архиепископа еще не подписанный им пергамент. Не садясь, он ухватил перо и расписался, нажимая так, что на финальном завитке перо жалобно скрипнуло и брызнуло чернилами.

— Я думаю только и исключительно о благе государства, — сухо пояснил саксонец, снова усевшись, и рывком сдвинул лист в сторону, к архиепископу Трира. — И попросту не хочу, чтобы скоропалительные решения погубили то, что строили столько поколений королей и императоров, в том числе Его Величество Рудольф.

— Побойтесь Бога, «скоропалительные»… Сколько лет мы терпим этого наглеца. Пора бы уж и дать мерзавцу по рогам, а?

— Выбирайте выражения, сын мой, — укоризненно вздохнул Вернер фон Фалькенштайн, аккуратно и неспешно выводя подпись на документе. — Вы все же не в штабном шатре на поле брани и не среди своих несомненно отважных, но крайне неблаговоспитанных рыцарей. Не хватает лишь стуков по столу латными перчатками и непристойных боевых кличей, ну в самом деле.

— Помнится, когда эти крайне невоспитанные рыцари под эти кличи навели порядок в Бранденбурге, вы ими были вполне довольны.

— Ибо каждый ценен на своем месте, — благодушно улыбнулся архиепископ, передвинув документ райнскому пфальцграфу. — И всё хорошо в свое время. Давайте все ж не будем и без того не по протоколу идущее собрание превращать вовсе в балаган, а то как-то, знаете ли, теряется ощущение торжественности момента.

— Нет торжества в войне, — тихо проговорил пфальцграф, крутя перо в руке и задумчиво глядя на лежащий перед ним пергамент. — В войне лишь смерть и несчастья… Даже в правой войне, — договорил он со вздохом, медленно вывел свою подпись рядом с остальными и передвинул пергамент дальше.

Кельнский архиепископ расписался молча, так же не говоря ни слова передал документ обратно Рудольфу, и тот, приняв перо, вывел свою подпись. Когда договор украсился императорской печатью, райнский пфальцграф тяжело вздохнул и бросил тоскливый взгляд на забранное ставней окно.

— Сейчас вы приняли решение, которое определило будущее Империи и всего христианского мира, — сказал Рудольф так просто, словно констатировал нечто обыденное, вроде солнца за этими закрытыми ставнями или воздуха вокруг, и от этого ровного, будничного тона присутствующим явно стало не по себе. — Точнее, — все так же сдержанно и почти безмятежно уточнил Император, — вы сделали один из шагов к этому будущему. На этом райхстаге осталось сделать еще один.

— Война с Францией? — с преувеличенным оживлением осведомился бранденбуржец, и трирский архиепископ весьма неучтиво двинул локтем в маркграфский бок, укоризненно насупясь.

Рудольф улыбнулся, никак на очередное попрание протокола не среагировав, и майнцский курфюрст нервно заерзал, не зная, следует ли как-то призвать к порядку собрата по заседанию и как вообще реагировать на происходящее. Все это и впрямь чем дальше, тем больше напоминало тайную сходку торгашей, собравшихся для сговора о ценах или нарочитом создании deficit‘а, и все менее походило на совет владетельных благородных особ, избирателей, вершителей судеб Империи, а то спокойствие, почти равнодушие, отстраненность, что сегодня буквально физически ощутимым коконом окутывали обыкновенно целеустремленного и темпераментного Императора, все более обращали невнятное беспокойство в явную тревогу.

— Не сегодня, — благодушно отозвался Рудольф, и фон Хоэнцоллерн неловко кивнул, и сам уже поняв, что своей игрой в не обремененного условностями полевого вояку начал все-таки перегибать палку. — Сегодня вы должны избрать Императора Священной Римской Империи.

Тишина обрушилась каменной плитой, разом убив все звуки и сковав движения; саксонский герцог замер с раскрытым ртом, словно подавившись словами, майнцский архиепископ побледнел, а фон Лангенберг застыл с приподнятой рукой, движением которой еще миг назад пытался привлечь внимание, дабы взять слово.

— Зачем?.. — растерянно и чуть слышно выдавил, наконец, райнский пфальцграф, и тишина треснула, развалившись на части, и стало слышно, как кто-то сипло выдохнул, кто-то шепнул невнятно — не то призвав Господа, не то ругнувшись…

— Затем, господин фон Лангенберг, — по-прежнему невозмутимо пояснил Рудольф, — что Империи без Императора не бывает.

— Но вы…

— Я устал, — коротко оборвал тот. — И я ухожу. А ваше дело, дело важности необычайной и ответственности неизмеримой, избрать правителя, который сумеет принять под свою руку государство, способное объявить и вести войну с ересью, а после и продолжать вести его далее, к миру и в мире.