Scio opera tua [152] …

Дом пропитался сумерками. Сумерками и тишиной. Они свились в единый клубок, оплетя жилище от кровли до порога, плотный ком сумрака и безмолвия заполонил комнаты, смотрел из окон, встретил за дверью. Шаги разбивали тишину и шуршали ее осколками, тонкими и хрупкими, как ледяная корка, а сумрак лишь плотнее сбивался вокруг, словно пытаясь утаить нечто в глубине себя…

У закрытой двери комнаты Мартина Курт остановился, вслушавшись; рука потянулась к арбалету на плече, помедлила и опустилась, решительно толкнув толстую створу. Курт сделал шаг вперед, ком сумрака и безмолвия содрогнулся, пропустив пришельца в себя, и снова замер, затаившись.

Мартин стоял у стены, упершись в нее ладонями, сгорбившись и опустив голову, и на звук открывшейся двери и шагов не обернулся. Курт медленно прошел внутрь и остановился у стола, окинув комнату взглядом.

Постель разворошена и смята. Подушка валяется у стены. Один из двух табуретов лежит рядом с нею, ножка треснула и почти переломилась. На темном старом дереве стены свежая ссадина. В одной из досок столешницы — заметная трещина, Сигнум — рядом с нею на столе, опрокинутый светильник — на полу в темном пятне масла, впитавшегося в пол…

— Я бы не входил на твоем месте.

Голос… Этот голос. Эти знакомые сухие льдины в шипящем шепоте. Голос другой, лед — тот же…

— Почему?

Сгорбленная спина распрямилась, но Мартин так и не обернулся, оставшись стоять, как стоял, упираясь в стену обеими руками, точно боясь упасть.

— Тебе не понравится то, что увидишь.

— Так себе аргумент, — отозвался Курт сдержанно. — Я и сам себе не слишком нравлюсь.

Мартин снова ссутулился, не ответив, и ткнулся лбом в стену, так и оставшись спиной к двери. Курт еще мгновение стоял на месте, потом медленно развернулся, вышел в общую комнату, взял светильник со стола и прошел с ним в пустую кухню. В очаге, как и следовало ожидать, было холодно и темно, и огонь пришлось разводить самому. Возвратившись с горящим светильником в комнату Мартина, он подтянул к себе уцелевший табурет, водрузил лампу на стол и уселся, упершись локтями в столешницу.

Тишина в полумраке, растворяемом крохотным язычком пламени, стала словно еще глубже, еще плотнее и будто физически ощутимой, и мгновения молчания повлеклись одно за другим — долго, тягуче.

— Ты так уверенно сказал, что я справлюсь, — снова заговорил Мартин и, помолчав, добавил: — И я так был в этом уверен.

Он умолк, еще ниже опустив голову и шумно вздохнув, и медленно, нехотя обернулся. Курт остался сидеть, как сидел, не изменившись в лице, не сказав ни слова, не шевельнувшись, не отведя взгляда…

— Я считал, что самыми тяжелыми были часы самого обращения, — продолжил Мартин глухо, привалившись спиной к стене и уставясь в пол у своих ног. — Тогда словно проживаешь целую жизнь. Во множестве вариантов, в бездне возможностей, и все они такие… соблазнительные. Легкие. Подкупающие. Такие привлекательные. И только один — неприятный и тяжелый. Его не хочется принимать. А ведь есть еще и пограничные пути. Их тоже можно выбрать. Не так тяжело, не так неприятно, не так много придется на себя брать, просто поступиться какой-то мелочью, совсем немного… И память сдается, память не хочет помогать, она отступает, и ты словно младенец — без прошлого, без убеждений, без веры, без себя самого, стоишь в начале пути перед множеством дорог и делаешь шаг по каждой из них, решая, хочешь ли идти дальше. Решаешь здесь и сейчас, заново, не помня себя.

Мартин умолк, все так же стоя у стены и глядя под ноги, и Курт молчал, ничего не говоря и не спрашивая, и никак не выходило отделаться от ощущения d'ej`a vu, и пусть слова были другие, история — другая, голос — другой, другой город, другое время, но все это уже было четверть века назад. Целая жизнь…

— Когда приходишь в себя, все это забывается.

Мартин приподнял голову, но на собеседника не смотрел, обратив взгляд к окну, где уже сгущалась темнота — стремительная и плотная.

— Ты лишь помнишь, что что-то было. Что-то… трудное, как первая исповедь. Что-то опасное, что могло повернуть всё по-другому. И еще облегчение. Невероятное и воодушевляющее, и кажется, что можешь горы свернуть и больше уже ничто не страшно. Как после первой серьезной стычки, когда не на тренировке в лагере, а в бою, где потерять можно жизнь, а не одобрение наставника, и такой подъем, такое чувство… свободы. Чувство, что все позади. Ты не помнишь, что именно, но знаешь, что позади, что ты это прошел, прожил, миновал. Потом проходит время — и разум начинает подозревать неладное, потому что постепенно возвращается память о том, что было…

Огонь светильника отразился в полированном цирконе глаз, когда Мартин отвернулся от окна и уставился на пламя, по-прежнему стоя у стены и не приближаясь.

— Поначалу это терпимо. Рядом мастер, и это… это как будто тебе, одноногому, подставляют плечо. Идти тяжело, неудобно, но все-таки можно, и ты не падаешь и знаешь, что не упадешь. А потом… Потом ты остаешься один, и все это обваливается и рассыпается, как старая стена, по которой ударили тараном. И с той стороны прорывается всё — всё сразу. Ты остаешься один на один с проснувшейся памятью и снова возвращаешься туда, к началу всех дорог, только теперь — помня себя и понимая, чего стоит выбор. И снова выбираешь.

— Разве теперь выбор не должен стать легче?

Мартин распрямился, отступив от стены, и впервые за эти минуты поднял взгляд к собеседнику, болезненно усмехнувшись:

— В том-то и дело. Намного легче. Слишком легко.

От того, каким чужим снова стал этот взгляд, Курта передернуло, и он всей душой надеялся, что лицо удалось сохранить невозмутимым. Тот помедлил, то ли следя за его реакцией, то ли прислушиваясь к себе самому, и вздохнул:

— Я сейчас пытаюсь напомнить себе, что я вообще делаю на этом распутье. Что привело меня сюда и зачем мне этот выбор. Это… — он запнулся, подбирая слова, и через силу продолжил: — Это первое, что пытается уйти. Чувства. Хоть какие-то. Они разбегаются, как цыплята из опрокинутой корзины. И я смотрю на них — и понимаю, что так будет лучше, так будет спокойней и легче.