– Ваше Сиятельство, я не льстив, и потому отвечу вам словами Иова Многострадального: «Неужели доброе мы будем принимать от Бога, а злого не будем принимать?»

Воцарилась тишина. Кастелян ожидал, что за молчанием последует вспышка негодования. Но Бертольфин, обойдя твёрдо стоявшего Адриена, свесила голову на грудь, и её губы скрыли оскал челюстей.

– Зачем ты не прочёл начало этого стиха – «Ты говоришь, как одна из безумных»?

– Затем, что его читать не следовало, Ваше Сиятельство.

– Ты учился в монастыре?

– Да, у святого Корнелия в Нордларе.

– Почему не принял постриг?

– Суетный мир позвал меня.

– Ты мог бы возглавлять посольства от государей к государям. Боюсь, сьер Адриен, ты станешь сожалеть, что оказался в Лансхольме. Ступай.

Менее чем за месяц Адриен услышал об Альберте всё, что надо было знать. Год или около того всплывали из глубин умолчания подробности, знать которые не обязательно, но любопытно. Один вопрос остался без ответа, и Адриен не спешил задать его, разумно опасаясь, что его слова дойдут до Бертольфин, но однажды понял, что произносить этот вопрос имеют право единственные уста в Лансхольме – уста с челюстями, подобными створкам дверей.

Дело было зимой. Альберта, закутавшись в медвежье покрывало, сидела на тюфяке у самого камина, и из меховых складок высовывались только тёмные сухие пальцы и часть вытянутого вперёд лица. Она походила на одну из каменных химер, что Адриен видел в марбургском соборе. На выпуклых чашках её глаз отблёскивало пламя очага, губы слегка шевелились, и порой Альберта издавала шипящие вздохи, тихо радуясь уюту и любимому ею теплу. Клара Полуликая, сидя рядом, вышивала, а Юстина Безликая грела в корце медовое питьё для госпожи. Адриен (он был без доспехов и оружия) читал хозяйке «Сад примеров для проповедника» Руперта Сализианца. Хотя это была обязанность Сильвиана, сегодня госпожа пожелала, чтоб её исполнял грамотный и для рыцаря довольно сведущий в Писании телохранитель.

Лились благочестивые строки. Изогнув губы и сложив челюсти как горсти, госпожа отпивала мёд с мятой. Она сместилась ближе к Адриену, заметив в книге лист миниатюр. Там были рядами изображены человеческие монстры – псоглавцы, люди с копытами, с лицом на животе, с головами медведей.

– Адриен, – негромко спросила она вдруг, – я человек или нет?

Вопрос был серьёзней, чем тот, заданный при первой встрече. Искусство красноречия и мастерство увёрток не могли тут помочь. Адриен обратил внимание, что игла в руке Клары дан Рюдль стала двигаться медленней, а Юстина дан Лотьер перестала помешивать питьё в чаше. Бертольфин задала свой вопрос в их присутствии – значит, они знали правильный ответ и были связаны с Альбертой узами единодушного согласия. Теперь и его приглашают в их союз, и как при всяком посвящении, его ждёт испытание.

– Ваше Сиятельство, человек есть всякий, принявший Святое крещение и верный Господу Богу, своему роду и своим клятвам, соблюдающий свою честь. Поэтому, госпожа, вы – человек. Я готов повторить это перед любым собранием равных.

Уцелевшая половина лица Клары улыбнулась. Адриену показалось, что красивые глаза Юстины блеснули ласковей, чем обычно, и без опаски. Альберта втянула голову в меха и слабо чирикнула; телохранитель знал, что это – смех.

– Я рада, сьер Адриен, что мне есть на кого положиться. Велите подбросить дров в очаг.

Готлинда не была сдобной молодухой, какими обычно представляют кормилиц. Годы её свежести миновали, она находилась в поре женской зрелости, манеры и черты её лица были полны достоинства, и она знала себе цену. Герцогу она поклонилась почтительно и плавно.

– Для меня это великая честь, Ваша Светлость.

– Но ты ещё не видела ребёнка.

– Я видела многих детей, государь, и выкормила их.

Герцог Бертольф, венценосный владетель Гратена, чей престол в Ламонте, выглядел усталым и был болезненно бледен; странно было видеть таким громогласного, высокорослого и храброго воителя. Он дал знак слуге, и вскоре фрейлина с выражением крайне истощённого терпения внесла спелёнатого младенца. Звуки, исходившие от свёртка, удивили и насторожили Готлинду.

– Покажи ей.

Это было вовсе не детское личико. Из обрамления свивальника к Готлинде дёрнулась морда, складчатые губы обнажили два частокола зубчиков, и выпростались две лопаточки, обросшие кошачьими усами. Скрип, верещание и цокот. Готлинда удержалась от того, чтоб сотворить крестное знамение, а на губах замерло: «Спаси и помилуй!..»

– Ну что, возьмёшься? – исподлобья, мрачно глядел герцог. – Две марки серебра в год ты получишь, женщина, три льняных рубахи, верхнее платье из шерсти, чулки и сапожки, а сверх того кров, дрова для очага и пищу. Когда окончишь службу, награжу тебя деньгами и скотом.

Готлинда безмолвствовала. Тварь в свивальнике тянулась к ней, шевеля губами и трепеща усатыми лопатками. Ворочаясь, она высвободила лапку… Господи, это рука! Трёхпалая, когтястая, как пыточные клещи. Сухая, словно рука святых мощей Моллинга Нетленного, но живая.