Шрифт:
– А ты что слышал? – вопросила вдруг Альберта, придержав коня и поравнявшись с Адриеном.
– Ничего, Ваше Сиятельство.
– Не лги мне, Адриен дан Тейс. Я знаю, как пахнет ложь.
Адриен не удивился. Он привык, что Бертольфин чует лучше охотничьих псов. Страх, вожделение, обман – как оказалось, всё имеет свой особый запах.
– Простите, Ваше Сиятельство. Кастелян запретил передавать вам те вздорные слухи, что…
– Кому ты давал клятву верности – герцогу или кастеляну?
Глаза Альберты чувств не выражали, но её прислуга и телохранители поневоле выучились угадывать, что на душе у госпожи. Движение челюстей, словно грызущих что-то, и дрожь щетинистых пластинок, которыми она пробовала яства перед тем, как приступить к трапезе, намекали на близкий взрыв ярости. Щитки жёстких губ оттянулись почти к скулам, собрались узкими ступенями над горловиной шейного кольца.
– Видели тень, госпожа. Тень в небе.
– Знаю! – лаем ударил короткий ответ. – Ещё что?
– Тень глядела на монастырь святого Агапия перед заутреней. Монах по имени Обен опаздывал на службу, и его…
Помогите! на помощь!
Отчаянный крик женщины доносился сверху, и стража с обнажёнными мечами металась, не понимая, что произошло. Наткнулись на служанку герцогини – она кончалась, выкатив глаза и вздрагивая. Сопровождавшие госпожу рыцари лежали лицом вниз, поодаль, оба мёртвые. Вопль Эрменгарды оборвался в чёрной вышине. В стороне от смятённой стоянки обоза, в зарослях, вновь запел соловей, которого герцогиня решила послушать не из шатра, а под открытым небом.
– …и он лежит сейчас без памяти в обители. Расшибся. Братия за ним ухаживает, молится за его здравие.
Альберта хищно оглянулась, затем вскинула голову и осмотрела небо. Лёгкие белые облачка плыли по голубому небосводу, летали птицы да светило солнце. Больше ничего. Но размеренная жизнь замка и его земель нарушилась, тронутая ночной порчей.
Ночью, непременно ночью. Ночью мир Божий принадлежит мёртвым и исчадиям тьмы. Бог даровал людям сон, чтобы они не видели, кто хозяйничает в ночи. «Язва, ходящая во мраке», как сказано в девяностом псалме. Язва, летящая во мраке. Язва, глядящая, кого пожрать.
– И всё? Не таи от меня.
– Пастушок из Молон-а-Ривена прибежал домой, бросив свиней с перепугу. Сказал – на него налетела большущая птица. Вроде бы он…
«Значит, и днём нападает?.. Что там умалчивает Адриен?»
– …помешался в уме. Хватался за голову и кричал, что в голове шумит и ползает.
Говорить этого не следовало. Но госпожа может наведаться в Молон-а-Ривен. Она не погнушается грязным мальчишкой-холопом, чтобы разузнать побольше. Лучше сразу выложить, что знаешь. Велит же она приводить к себе всех пилигримов, чтоб из-за занавески выслушать их россказни, когда они, сытно накормленные от её щедрот, развяжут языки. Не говоря уже о списках с монастырских и епархиальных хроник, сделанных по её распоряжению. И всё об одном, о похищениях и странных пропажах людей. Адриен, сошедшись с Сильвианом, писцом и чтецом госпожи, тоже заглядывал в свитки и книги. Страшное и преувлекательное чтение. Настоящий кладезь для учёного монаха, что взялся бы составить благочестивый свод о кознях дьявола и его измывательствах над грешными людьми. Много истинных свидетельств из древности, от святых отцов, но немало и нынешних баснословных известий. Последние как раз и занимали Бертольфин больше всего.
И понятен её всегдашний вопрос к паломникам: «Бывал ли ты в Аргимаре и давно ли туда ходишь?»
В Аргимар, поклониться чудотворным ризам Пресвятой Богородицы, направлялась некогда и герцогиня Эрменгарда. Там же, в одном переходе от святыни, рыскали люди герцога, отыскивая сгинувшую госпожу. Искали день, и два, и три, покуда на четвёртый день не набрели в лесу на логово чумазых углежогов.
Мы тута, монсьер рыцарь, с дозволения капитула. Не разбойники мы, упаси нас Христос. Истинный Бог, не ведаем, кто эта дама и откуда объявилась. Мы уже и осла запрягли, в Аргимар её везть, и вдруг вы прискакали. Ни ниточки, ни золотинки мы на ней не тронули, святой Бенигн мне в том свидетель. Ведь ежели у нас окажется что золотое и серебряное, нас до кровавых соплей запытают, мол – «Откуда взяли, где украли да кого ограбили?» Водицы ей дали и хлебушка, Христа ради, да хлебушка она не стала есть – знать, плох он на господский вкус. Где же нам белой просевной мучицы взять? И пальцем не касались, а синяки – не от нас, такую и нашли её. Вот прошлой ночью и нашли, невдалеке здесь, у опушки. Сами чуть не рехнулись умом, такая страсть была. Загудело, как ветер по лесу прошёл, а ничто не колыхнулось, тишь безветренная. И вон там темно стало, а посередь тьмы запылал огонь, как всевидящее око в храме – во все стороны лучи. И ввысь унеслось. Мы думали, знамение на клад, так клад себя являет. Помолясь, пошли взглянуть, а там она. Такая ж, как сейчас, не в себе. С ней было, вроде копыта… вот, в тряпице у меня. Видите, ничего от вас не прячем, монсьер.
Ехали молча. Вдали игривым зеркалом сверкнул ручей. Адриен ждал, что Бертольфин свернёт к Молон-а-Ривену, но она правила прямо, низко нагнув голову, так что шейные кольца взгорбились, подобно откинутому назад капюшону.
– Дорого бы я дала, чтоб оказаться рядом с тем свинарём, когда прилетала птица, – наконец, вымолвила она скрипуче, сдавленно.
– Сдаётся мне, Ваше Сиятельство, – осторожно заметил Адриен, – что на такую дичь простые стрелы не годятся. Надобно освящённые. И нелишне иметь при себе крест с частицей святых мощей.
– Не стрелы, – метнулся к нему потускневший взгляд Бертольфин, – а силок нужен. Или капкан. Эту добычу я хочу взять живьём. Ты-то как думаешь, Адриен?
Вопрос прозвучал почти жалобно и вызвал в Адриене сострадание. Чувствовалось, что Альберте стало одиноко, как нередко с ней бывало. Есть у неё родичи, есть вассалы, есть замок, слуги и служанки, но со своим невзгодьем она всегда оказывается одна, и некому разделить ту беду, что родилась с ней в один день. По крайности, Адриену это было не по силам.