— Значит, заставим всех парней в артели песни нам петь, чтобы выбрать того, кто нужен! — рассмеялась Снежка, радуясь, что, может быть, еще одну свадьбу в зачарованном лесу играть будут.

Веточки дикой малины дрожали в тумане, и листья ее казались вырезанными из нефрита, так сверкала и светилась каждая прожилочка, а ягоды темно-красные опутана были паутинкой. И клочья этой мглистой дымки плыли возле Снежки, в ней тонул волшебный лес, не видно было ничего на расстоянии вытянутой руки. Еще и сумерки наступали. Если не успеют вовремя дойти до костров людских, что делать? Ночью плутать по туману никак не хотелось… мало ли, что во тьме этой живет?

И шептал туман о северной тайге, где остался терем ледяной, где кружат метели и вьюги, где царь Синегорья обходит свои владения, сверкающие от инея, постукивая посохом по стволам старых сосен, чтобы сильнее трещал мороз в мире людей, чтобы сильнее снег валил из туч серых, чтобы сугробы выше росли… Снежный ветер там гуляет, превращаясь в поземку белую, а потом, улетая в вёсны, превращается в дождь, проливаясь в реки бурные, чтобы стать туманным облаком или хрустальным родником… И шепчет волшебный туман о мирах и иных временах, зовет то к чуди белоглазой, то к Салавату да его разбойникам…

Вот прореха в белом мареве образовалась, Снежка с любопытством глядит туда и видит — сидят странные люди у костра огромного, что кажется огненным цветком, распустившимся на скале. На людях этих шкуры вместо одежды, простоволосы они, темна их кожа, словно бы опалило ее солнце, глаза же — черны, словно ночь беззвездная. Сидят у своего огня, говорят о чем-то, а рядом с ними, на скале, лежат россыпи золота, каменьев самоцветных, и никто не бросается к сокровищам, будто не знают эти люди цену им. Или же вовсе для них драгоценности — как песок под ногами.

Затянулась прореха туманом, скрыла дивный народ — видать, это та самая чудь, стары люди, что жили среди уральских гор до прихода русских. По всему видать, мирно жили, спокойно.

— Не думай о том, — послышался тихий голос Тани, словно она ощутила, что грустит Снежка после увиденного, — не думай… прошло то время, пеплом прогоревшего костра легло на горы, утекло речкой горной, развеялось туманом над болотами, истаяло в сумерках лесных. Что прошло — того не вернешь, разве что с помощью чар можно подсмотреть одним глазочком. Исправить нельзя. Ничего и никогда…

— Как же мы тогда твоего певца вытащим? — вскинулась Снежка.

— Одного человека всегда можно сманить в волшебную чащу, от того урону не будет, особенно если увести его перед самой смертью, чтобы не нарушить узор судьбы людской.

— Погоди-ка, — остановилась Снежка, побледнев. — Это что же, я умереть должна была, поэтому смогла на Ту Сторону попасть?

— О тебе ничего не знаю, — покачала головой подруга, потянув девушку вперед, — айда, некогда нам останавливаться, время не ждет… Успеть нужно и на сбор хмеля, и к твоей родне — нельзя тебе надолго зимний лес колдовской покидать. В крови твоей теперь — стужа лютая, сердце твое — изо льда.

— Но почему же я не замерзла? — всё Снежке любопытно было, всё хотела она понять суть волшебных существ. — Почему я чувствую, дышу, почему плакать могу или печалиться? Я думала, что зимние люди холодны и не могут любить!

— Вспомни сказки старые, — улыбнулась Таня, — Снегурочку вспомни, которая ради любви ушла к людям… Зимние девы холодны, но чувствовать им все же дано. И холодная их любовь посильнее людской может быть!

Снежка больше ничего не спрашивала, шла, задумавшись, пытаясь не оступиться в тумане. Потом вдруг с изумлением заметила, что подол ее юбки цвет сменил — был синий шелк блестящий, с узором белым и серебристыми цветами, а теперь обычная ткань, грубоватая на вид, серая какая-то, затертая… Вместо рубашки из тонкого льна — кофтейка пестрая, с пышными рукавами и мелкими пуговками, перетянутая пояском узорчатым. И Таня в похожем наряде простецком — не горят больше самоцветы на зеленом платье, что от блеска их каменным казалось, и в косе нет жемчуга — лента вьется там светло-зеленая. На груди — бусы агатовые дешевенькие, да уж, странно видеть дочку Хозяйки в такой одеже.

— А ты что, думала, мы царевнами пойдем к кострам лесным? — рассмеялась Таня и рукой взмахнула, отчего туман перед ними рассеялся, и в синем мареве показался ельник невысокий молодой. — Смотри, к твоему времени прямо по тропе еще нужно пройти, мы сюда вернемся чуть позже, а вот если вправо сейчас двинемся, через старый ельник, так прямиком и попадем туда, где певец мой живет… Слышишь, поет кто-то?

И, прислушавшись, Снежка поняла, что несется по лесу что-то разухабистое да разбойничье, и голос поющего высок да силен, а еще гармонисты играют, дудочники… Весело, видать, у артельских костров.

— Артели стали создавать после того, как крепость отменили, — рассказывала Таня, пока шла со Снежкой на голоса да музыку мимо пушистого ельника, окутанного туманными белыми клочьями, — но тут, на Урале, не сразу даже и узнали, что больше нет барства, а потом с завода людей не отпускали. Да и куда пойдешь, когда изба твоя стоит при поселке заводском, а в ней — семеро по лавкам? Но люди, как могли, пытались жизнь себе облегчить — ватагой-то проще, чем одиночке. Вот мастеровые и объединялись, вместе, единой силой, можно было больше заработать, чтобы семью прокормить. Чиновники, конечно, пытались мешать, не давали заказы частные брать без разрешения местного начальства, дров и угля не давали, да и устав принять не сразу получилось… а все же вскорости люди своего добились, выгрызли себе право жить и работать, как сами того хотят. Тогда же и дети начали в школы ходить… хорошее было время, хоть и нелегкое. Впрочем, когда людям жилось больно легко? Никогда, наверное…