— Ты поэтому в гору ушла? — тихо спросила Снежка.

— Я ушла, потому что тоскливо мне было, когда певца моего деревом придавило, — медленно ответила Таня, остановившись возле большой елки, за которой поляна огромная начиналась — на другом конце ее и горел костер. — А ещё ко мне приказчик один сватался, кривой да косой. Боров этот проклятый проходу не давал, нельзя было ни на завод пойти, ни с подругами погулять, стоит выйти за ворота, он тут как тут. Пузо поглаживает, глазеет сально, да все нагайкой поигрывает, так и хочет, видать, в дело ее пустить… Он-то еще при крепости в приказчиках ходил, привык своевольничать…

Снежка молча слушала, не перебивала, и ей, рожденной в свободной стране, выросшей в любящей семье, так страшно было осознавать, как раньше люди жили. Получается, вот так любой мерзавец мог схватить понравившуюся девку, даже если она просватана была? Лес тревожно шелестел кронами, птицы пронзительно кричали, а гармонь у костра притихла, словно не хотела мешать Таниним откровениям. Видать, давно ей выговориться хотелось.

— Его барин вообще зверь был, — продолжила Таня, — он даже замужнюю женку мог приказать к себе отвести, если ему она больна приглянулась, говорили, соседка моя, Степановна, в юности больно хороша была, ее барин в услужение взял, но она умудрилась как-то выскочить замуж за углежога одного, чтобы защита ей была… так не посмотрел на то барин… пришли однажды от приказчика, прям из избы мужниной увели. Парень, конечно, попытался жену спасти, в драку бросился… да что он один супротив пятерых? Батогами его забили. А как Степановна домой вернулась поутру, нашла его искалеченным. На ноги он больше не встал, а она, сказывали, не утопилась только потому, что не на кого была горемыку оставить, кому он калечный нужен? Так и жили они…

Таня губу прикусила, и взгляд ее зеленый затуманился от воспоминаний, она нахмурилась, будто больно ей было говорить, но и в себе держать не хотелось.

— Я в тот вечер валенок через забор кидала… гадание такое было, куда он упадет, с той стороны и жених придет, — вздохнула дочка Малахитницы, теребя косу свою, — он и пришел… приказчик проклятый этот. С гостинцами, пряниками да леденцами, с тканями дорогими… Матушка его прогнала, ещё и пригрозилась, что самой Хозяйке пожалуется на то, что он своевольничает. Вот после того Тимку моего и привалило на вырубке… Надо же, имя вспомнила!

И Таня лицом просветлела, потянула Снежку на поляну, улыбаясь весело. Глаза стали яркими, как листья хмеля, которые по легендам таинственной силой наделены были. Не зря именно его шишками молодых на свадьбах в древности осыпали. Вьющиеся лианы ползли по низкому колючему кустарнику, по траве змеились, свиваясь кольцами, и молодые побеги, из которых салаты да щи люди делали, цеплялись за подолы юбок, но не могли остановить бегущих девушек.

Как будут объяснять свое появление у костра — Снежка с Таней не думали, впрочем, о том не стоило переживать, многие духи лесные выходили на звон колокольцев да песни гармонистов, и люди всегда привечали тех, кто из сумерек к ним шел.

Лес вокруг наливался густой синевой, из оврагов туман наползал, и тьма заполоняла мир, заливая его красками заката, отчего казалось, что пожарище на острых верхушках елей разгорается. Полыхали они, а синь со всех сторон хлынула, пытаясь погасить все, взять в полон свой сумеречный.

Начались заросли ивы и ольхи — среди них чаще всего хмель и рос, и сейчас, когда стремительно темнело и каждый шорох стал отчетливей слышаться, казалось, оживали побеги зеленые. Виделось — ползут змейки юркие по травам да цветам, и ведут эти змейки к костру, что приветливо разгорелся в лесу, окутанном вечерними сумерками. После трудового дня уставшие люди собрались возле огня, чтобы песни петь, байки травить, да пару себе присматривать. И сейчас, когда стихла гармонь, которую Снежка с Таней слышали издалека еще, принялся какой-то парень сказки сказывать.

— И вот вижу я, сидит утопленница на мостках, среди камыша, а глаза у нее — ну тина болотная. Волосы, как змеи, шевелятся…

— Да что баешь! — рассмеялся его товарищ, который, видать, и был гармонистом — возле него инструмент лежал. — Ты бы русалку сразу испужался! Айда вон в лес вечерний, коли такой смелый! Докажи, что блазней не страшишься!

Парень тот и утих сразу, а Таня расхохоталась громко. Стоит у огня со стороны леса, сумерки ей — плащ да фата, руки в боки, ногу выставила, в глазах — черти пляшут. Хороша лесная девка, с косою длинной да в нарядном платье праздничном.

Никто из сидевших у костра людей не испугался появления незнакомок, никто не попытался прогнать их, даже взглядов косых не было. Наоборот, приветствовали их, к огню приглашали, чаем смородиновым угощали и пирогами с кислой капустой. Выспрашивать о том, кто они да куда путь держат, тоже не пытался никто, словно бы понимали люди все и без слов.

Впрочем, откуда знать, во что прежде верили да кого привечали — горные да лесные духи зла не чинили, помогали рабочим, от завалов в рудниках спасали, из чащ выводили, помогали трясину обойти… не было страха на Урале перед теми, кого нечистыми после окрестили.

Необычно было Снежке ощущать себя на другой стороне — вроде бы недавно сама человеком была, а теперь вот стала гостьей из сумеречного мира. Клубочек, который всю дорогу вел ее с Танюшей сквозь волшебный туман, к ноге подкатился и замер. Девушка подняла его, спрятала в поясной сумке, пока никто не заметил.

Тут гармонь заиграла-запела, молодежь подхватилась с бревен, принялись парни и девки коленца отбивать да хороводы водить, а тот парень, что играл, на Таню больно пристально глядел, и в глазах его тайга шумела.