Потемнела лицом Марейка, окошко плотно занавесила, будто испугавшись, что разговорами про нечисть привлечет к дому анчуток да шишиг лесных.

Снежка молчала, не торопила, чувствовала, что нужно выслушать старуху, не зря она этот разговор затеяла, да и могло пригодиться все то, что Марейка расскажет — кто-то же преследует ее с тех пор, как позвал Морозко замуж, по всему Синегорью следком ходит, не хватало еще снова оказаться в золотом мире подземном.

А Марейка, убедившись, что другие окна тоже закрыты, заперла двери, накинув щеколду, кряхтя, вернулась к столу, отпила чаю, потом продолжила:

— Так вот… малец этот, Федюнька, все спрашивал про горных духов, и глаза его становились бедовыми, с отблесками злой зелени, когда слушал он байки старух соседских да деда своего, тот, помню, хорошим рассказчиком был. Мы все детворой вокруг него собирались, когда выходил он на завалинку погреться на солнышке да начинал байки травить. Отец Федюньки, как подметил, что с малым неладно, вскоре запретил с ним о нечистых говорить, в церковь водил… да ничего не помогло. Мальчишка стал часто в лес убегать, на скале полюбил сидеть, глядя на долину внизу, где поселок строился, тогда еще тут заводик небольшой стоял, вокруг него домишки и тулились… и вот однажды Федюнька вернулся и стал про Хозяина Золота расспрашивать — кто таков да как живет, говорил, что видел старика под землей, что звал дух его. Мать Федюньку со двора с тех пор не пускала, глаз не сводила, а все едино не уберегла. Я видела, как огромный сундук, украшенный самоцветами, появился на траве, как мальчонка к нему подошел, наклонился, и тут как толкнули его — крышка и захлопнулась. Мне никто не поверил, а мать его умом тронулась, все ходила, болезная, криком кричала, звала сыночка. Дед его отправился в горы, вину свою чувствовал — это ж он первым ему байки всякие травить начал, вот и думал, что ежели не это, не приманил бы дух мальчика. Старик тоже не вернулся — нашел ли внука, не знаю, может, сорвался со скалы или в речке утоп, у нас с той стороны горы всегда водовороты были. Да… только смотри, сколько людей сгинуло… Осторожнее ходи, Снежанна, мы на самой горе живем, раскрыться она не только на вершине может, если мальчишку уташшил злобный тать посреди бела дня, то и тебя может попытаться… Ночевать останешься у меня, по темноте и вовсе жутко ходить, нечисть шалит. Еще и ночь сегодня дивная, когда что угодно случиться может… Бабушка твоя волноваться не станет… ты теперь не совсем обычная, о том, где бываешь да когда возвращаешься, никому не дано будет знать, да только казаться станет, что все как обычно… пока совсем не уйдешь на Ту Сторону. Тогда о тебе и забудут, иначе никак.

— Я потому так легко на Ту Сторону и ушла? Потому что ночь волшебная? — Снежка допила чай и потянулась — устала она, с Татьяной ведь столько дорог исходили, столько гор облазили. Казалось — неделя прошла с тех пор, как упал клубок на половицы ледяной избы Морозко, в путь призывая. На самом деле лишь несколько часов — если мерить привычной мерой. Не верилось даже Снежке, что совсем недавно плясала на собственной свадьбе. После того, как она оказалась в Шубиной, будто вспять время вернулось, и вот она снова обычный человек, и нет никакой сказки, никакого Морозко.

Но тут закололо что-то на запястье, Снежка рукав свитера откатила и с удивлением увидела, что по руке вьется белый морозный узор. Иней сверкал и искрился, заставлял прикрывать глаза — так блестели виньетки, будто нарисованные серебрянкой прямо на коже. Девушка попыталась стереть — не получилось. Но раздражения или боли не было, наоборот, приятно было смотреть на цветы и листочки, в узоре спрятанные. Красивый он был больно.

— Это тебе, Снежанна, Мороз Иванович о себе напоминает, — усмехнулась старуха, увидев на запястье внучки браслет этот дивный. — Ложись, отдыхай, утро вечера мудренее… И не думай о плохом, не зови беды-злосчастья… А ежели захочешь домой, так я всегда тебя к людям проведу, пока жива я, буду хранить прореху эту между мирами, через которую ты пришла. И ничего плохого сюда не пущу, не будет нечисти хода в наш поселок…

Имя прежнее чужим Снежке показалось, само звучание его было незнакомым и тревожным. Надо же, как быстро все людское от нее отходило, оставляя по себе лишь дымку воспоминаний. Кажется, скоро она вовсе забудет, кем была…

Наутро, проснувшись с первыми солнечными лучами, Снежка бросилась поспешно собираться, чтобы к бабе Фене пойти — соскучилась по ней да сестрам, да и родителей нужно дождаться, вот-вот приедут. Кот мяукал, терся возле девушки, сверкал желтыми глазищами — словно прощался. Марейка тоже непривычно тиха была да печальна. Сидела на своем диване под окошком, а на подоконнике — чудо какое! — лилия тигровая в горшочке расцвела. Словно прощальный подарок лета для Снежки.

— Не печалься, — Снежка обняла Марейку, села рядом, опустив голову той на плечо. — Ты у меня всегда желанный гость, как захочешь к нам — так выйди на двор и позови ящерку. Она услышит, мне сказали, что она всегда будет проводницей между мной и людьми. И вот как сильно соскучишься, так и передай с ней весточку. А я уж придумаю — или тебя к нам заберу, или сама приду. Хорошо? А ещё вот тебе гостинец от мужа моего…

И Снежка достала из небольшого холщового мешочка, который с ней все время был, нитки и спицы для вязания. Спицы были серебряные, а нитки такие белые и пушистые, словно бы из снега сотканы.

— Чудо какое, — улыбнулась Майрека.

— Муж мой сказал, что из этих ниток можно шаль связать теплую, и будет она греть в самый лютый мороз, и еще — здоровья прибавит! — Снежка чмокнула старуху в щеку и бросилась дальше собираться.

— Спасибо тебе, — расчувствовалась та, слезы кончиками платка утирая, но так, чтобы внучка этого не заметила. — И Мороз Ивановичу передай, что я рада, что он с нами породнился. О таком зяте только мечтать!

Уходить не хотелось — но времени было мало, нужно всех повидать успеть. И Снежка, тепло простившись с Марейкой, пошла по сверкающему белому насту в сторону Медведь горы, под которой стояла изба бабы Фени. По дороге девушка любовалась огромными сугробами, которые казались присыпанными алмазной крошкой, небо было чистое, глубокое, такого пронзительного синего цвета, который только зимой в горах бывает. По нему изредка плыли перистые облака, а солнце распускалось янтарным цветком, рассыпаясь медовыми брызгами по белому снегу, и так радостно было, так хорошо. Дышалось легко, пахло свежестью морозного утра, дымом, что столбами поднимался из труб — и Снежке показалось, что это прозрачные стволы тополей виднеются над крышами, занесенными снегом. Потом она вспомнила, что уходила к жениху аккурат в конце недели, а это значило, что сейчас суббота, банный день. Вот отчего слышен так сильно запах распаренного дерева, березовых веников…

Девушка лишь улыбнулась, глядя, как возле одной из бань возится с дровами хозяин, надеясь, видимо, как можно быстрее протопить. Раньше Снежка любила ее, но не слишком паркую, и всегда опасалась заходить в баню по-черному, у одной из теток такая была. Махонькая, кривобокая, заросшая травой до самой крыши. Внутри темно всегда, окошечко узкое и низкое, света оно не давало почти, а если еще вечером идешь… лампочка там тусклая была, едва горела, и все в пару и дыму… жутковато даже становилось. Как раз там она с банником и познакомилась — когда в обуви зашла, подзабыв, что нужно ее оставлять за порогом. Он из-под полатей как выскочил, как зарычал-зафырчал, весь в саже и листочках березовых, пропахший дымом. Бросался угольками и веточками от веника, пытался напугать. Удалось ему это — Снежка после того долго сама в баню не ходила, все с сестрами или матерью, при них дух егозливый не трогал ее, вообще не показывался. Когда она про то взрослым говорила, они лишь смеялись — мол, угорела девка, нечего был в первый пар идти-то! Только бабушка Феня шепнула потом тихонько, чтобы никто не слышал, что банник с женкой своей первыми любят париться, оттого не стоит сразу, как затопили, идти. Поверила ей бабушка, не стала смеяться, как другие.