28.4.1944

Время Пасхи. Но когда начинается этот светлый праздник? Или он уже прошел? Мы не знаем точно.

Зато день христианской Пасхи запомнится мне надолго. Стефан пошел к своим друзьям, и я остался один.

В первый день Пасхи на рассвете приехали к хозяйке погостить в праздник родственники из Ченстохова. Хозяева боялись, чтобы гости не узнали нашей тайны, и потому мне пришлось сидеть два дня безвыходно в подвале. Это бы ничего, но гости явились так рано, что хозяева не успели обеспечить меня едой на эти дни.

Шум, поднятый приездом гостей, разбудил и меня. Но я не двинулся с места, мое ложе было сбито кое-как из досок, и каждое мое движение могли услышать наверху.

Проходят часы и я тешу себя надеждой, что может, на мое счастье, гости хоть на часок уйдут. Но они уходят не все сразу: один - уходит, другой приходит.

Уже полдень, а я все еще прикован к своей постели. Хозяева знают, в каком я положении, но они могут мне помочь лишь одним: громким смехом, шумными возгласами они дают мне знать, что я могу повернуться или кашлянуть.

Вечером я услышал, что хозяин предлагает гостям немного пройтись. Мое избавление близко! Гости упрямятся, они зовут с собой и хозяйку, а она увиливает под всякими предлогами. Но гости все же ушли, и хозяйка спустила мне вниз еду. Радость моя была велика, но коротка. Гости вернулись, и снова начались мои мучения, которые продолжались весь вечер с короткими передышками и на другой день. Я избавился от | них и от гостей только, когда кончился праздник.

Вернулся Стефан, и мы стали рассказывать друг другу, как провели праздник...

29.5.1944

Стояли жаркие дни троицы. В открытые настежь окна уже г раннего утра врывается горячий воздух. На улице чувствуется праздник, нарядные прохожие толпятся у трамвайной остановки возле нашего дома. Переполненные вагоны отходят от остановки, увозя поляков в пригородные леса, и улица пустеет.

Нелегко сидеть в четырех стенках в этот жаркий день 27 мая. Сердце рвется на волю не только из подвала, но и из комнаты. Жажда увидеть небо велика, она подсказывает мне соблазнительную мысль: в такой день у гестаповцев и вымогателей есть более приятные занятия, чем охота за евреями. Пройдусь-ка, чтобы насладиться летом.

Пришла наша связная Ривка Мошкович (Зося). Она согласилась пойти со мной на прогулку. Трамвай возле нашего дома - не для нас. Мы ушли, смешались с толпой, ожидавшей трамвая, и сели на 27 номер, идущий в Беляны. На каждой остановке в трамвай входили все новые пассажиры, главным образом, молодежь.

Они уже в летней одежде, и у них с собой купальные костюмы и свертки с едой: собираются, значит, провести в лесу целый день.

В трамвае давка. Толпа сжата в один ком, со скрежетом зубовным смотрит на передние скамейки, предназначенные для сынов "расы повелителей". На них сидят лишь два немца.

Мои спутники - кто из них обратил на меня внимание? Трудно догадаться. Я пытаюсь слиться с массой, казаться беззаботным, напеваю какой-то мотив, - все это для тех, кто и в такой возвышенный день готов заниматься такой прозой, как шантаж, или чем-то похуже.

Но я не только смотрю на себя как на объект чужого внимания; я и сам рассматриваю других, ищу шантажистов - частых гостей в трамваях, а больше всего "своего брата" - еврея, но напрасно.

Беляны - традиционное место отдыха поляков в троицу - гудит, как улей. Все тропинки и дорожки забиты людьми. Молодые и старые, женщины и мужчины веселятся, сбросив с себя все заботы, как будто нет войны и нет оккупантов в стране. Одни кружатся в танце в ликующей толпе, другие гуляют в свое удовольствие, поют. Кружатся карусели, взлетают качели вверх и вниз.

На пляже - шум, веселье. Мелькание купальных костюмов всех видов в лучах горячего солнца. Народ накинулся на лотки с газированной водой, закуской, игрушками.

В толпе праздношатающихся крутятся певцы, фокусники, пьяные, которые веселят народ.

Беляны - островок веселья, на котором чувствуешь себя свободным, сбросившим иго кошмаров и отчаяния.

До сих пор я видел Варшаву и всю Польшу глазами человека из укрытия: весь мир, думалось мне, не что иное, как одна большая "малина". Беляны показали мне все в другом свете.

Я обнаружил здесь несколько евреев и как раз с ярко выраженной "арийской" внешностью. Я узнал их по темным, потухшим глазам, по душевной сломленности, которая отражалась на их лицах и которую даже Беляны не могли стереть. Печать страдания на лицах - чужой не заметит ее, не распознает ни гестаповец, ни шантажист - только еврейский глаз увидит ее.

Назавтра я снова поехал с Зосей в лес. День был жаркий, но народу в лесу было мало. Не было прежнего веселья, берег реки опустел, в лесу стало тихо. Люди старались не задерживаться здесь.