А дальше уж мы с ним вдвоём эту мыслю додумали и до ума довели. Ведь главная-то фишка македонской сариссы в том, что её кизиловое древко — разборное, соединённое металлической втулкой, и на марше сариссофор несёт на плече вместо одной шестиметровой жерди две трёхметровые. Так что, разобравшись в ситуёвине, мы с ним решили, что разборные стойки у нас готовые есть — наконечник ведь с сариссы снять недолго, а всё остальное сделать несложно, и много места оно не займёт. Специальная площадка, которую сариссофоры будут поднимать на своих сариссах в чистом поле, пока надёжно приныкана, как и верёвочная лестница к ней, по которой будет взбираться наблюдатель. А уж о моей подзорной трубе знают вообще только наши, да Диокл. Ох и дорого же обошлась, зараза! Шутка ли — сотню шекелей за раба-стекольщика отдал! И это ещё — ага, "дёшево", просили за него в начале торга вообще сто двадцать, так что двадцать кровных шекелей я таки выторговал. Но и сотня — это ж охренеть! Да мне Софониба, шикарная наложница, в пятьдесят обошлась! Ну, это в Кордубе было, конечно, там цены другие, но сам факт! Конечно, квалифицированный раб-ремесленник — товар штучный, а наложницы выше ценятся те, что музыке и танцам обучены, чего о моей бастулонке не скажешь, ну так и ремесленники ведь тоже всякие бывают. Если тот, за которого с меня содрали сотню шекелей — из хороших, то каковы ж хреновые? Из доброй сотни стеклянных отливок этого супер-пупер-стекольщика у моего инженера получилось только пять прозрачных линз без трещин и пузырьков, и я подозреваю, что и эти-то получились совершенно случайно. Типа, если долго мучиться — что-нибудь получится. Но на трубу ведь надо четыре линзы — одну большую и три малых, так что труба у нас пока только одна. Да и та — одно название. Нет, через улицу-то обзор хороший, но вот дальше — не будем о грустном. Античное стекло — оно ж античное и есть. Будем надеяться, что когда-нибудь получим приемлемое, а пока я, наплевав на ещё десяток шекелей, тупо купил с десяток кристаллов горного хрусталя, из которых Диокл, запоров половину, сделал мне наконец нормальные линзы, которыми я и заменил это мутное убожество в трубе. До цейсовской оптики ей и теперь по качеству, конечно, как раком до Луны, но ни у кого в античном мире нет и этого. Нет даже представления о том, что такая штука может существовать — даже Диокл вплоть до самой сборки трубы был уверен, что сделал для меня просто зажигательные стёкла — ага, для выжигания орнамента по дереву. Или голых баб на широкой полированной доске, гы-гы! Ради создания именно такой легенды я даже не поленился парочку и выжкчь. Зато тем большим сюрпризом окажется наша повышенная "глазастость" для потенциального противника…

— Они двинулись, почтенный! — доложил Бенат.

— А? Да, хорошо, действуем по плану, — я спохватился, что докладывают-то, собственно, мне. Всё никак не привыкну, что и я теперь тоже "почтенный", гы-гы!

А кельтибер, доложив по всей форме, подъехал поближе — типа, с глазу на глаз:

— Максим, их там… как это на твоём языке? До грёбаный мать?

— До гребениматери, — поправил я его машинально, — Сколько ты примерно насчитал?

— На глаз — сотни три или четыре. Может быть, неполных, но я не успел прикинуть поточнее. Ты ведь приказал… как это… не блестеть?

— Ага, не отсвечивать, — реально мой приказ касался трубы, блик от стёкол которой мог навести противника на ненужные мысли, поскольку лупами античные богатеи, кто подслеповат, уже пользуются. Нерон — тот самый — будет выточенной из цельного изумруда пользоваться. Так что увеличительные линзы здесь уже известны, и почему греки с римлянами не изобрели нормальной оптики — хрен их знает. Но раз уж не изобрели — не будем им в этом помогать. А уж сама "вышка" из шестиметровых сарисс, с которой Бенат обозревал нумидийцев, "не отсвечивать" не могла в принципе — надо быть в натуре слепым, чтобы не заметить её, и на такое везение я, конечно, даже не надеялся. Тем более, что этого и не требовалось.

— А ты хитро придумал! Эти разбойники как увидели надраенные бронзовые доспехи сариссофоров — сразу же все сомнения отбросили, гы-гы! — весело оскалился кельтибер, возвращая мне трубу, — Вот что значит жадность!

— Ага, жадность фраера сгубила…

— Но их главарь неглуп — полсотни примерно вправо выдвинул и столько же влево, и только после этого сам с остальными двинулся. Окружить нас решил!

— Бенат, ты же сам прекрасно знаешь, что дурачьё на войне долго не живёт. Будь этот дураком — разве дожил бы до встречи с нами? А он не только дожил, он ещё и в вожди выдвинулся.

— Нельзя считать противника глупее себя, — наставительно проговорил Нистрак, бывший ганнибаловский сотник, приставленный ко мне Арунтием "на всякий случай".

— Никто так и не считает, — успокоил я его, — Нумидийцы вовсе не глупы — по жизни соображают ничуть не хуже нас. Просто знают и умеют не всё, что знаем и умеем мы, и погубит их именно это.

На грубые ошибки со стороны предводителя нумидийских бандитов мы и не рассчитывали. Конечно, было бы не в пример удобнее, если бы в приготовленный для них смертельный капкан они влетели все скопом — ага, с лихим молодецким гиканьем и посвистом, но обычно в жизни так не бывает. Засады, наверное, ещё со времён палеолита известны, и не предусматривать возможной ловушки — это надо совсем уж остолопом быть. Вот взять хотя бы к примеру ту же самую пресловутую Куликовскую битву — хрестоматийный случай, когда исход сражения решается внезапным ударом заныканного в засаде резерва. Элементарно? Ага, на первый взгляд. А если вдуматься в ситуёвину? Мамай сильно похож на того совсем уж остолопа? Да он сам собаку съел на степных войнах с их излюбленным приёмом заманивания противника в засаду! Причём, противник — такой же точно степняк, который и сам случая заманить в засаду не упустит. То бишь наверняка тому Мамаю и в прежних его войнах засады устраивались не единожды и не дважды, и чтоб такой человек, да не ожидал подобной пакости от очередного противника — что-то глухо не верится. Верится же почему-то совсем в другое. Из факта известного нам хода и результата той мясорубки вытекает лишь одно — Дмитрий Донской его нагребал, убедив, что засады нет. И нагребал единственным способом, которым только и можно было нагребать этого прожжённого степняка — дал ему практически безнаказанно вырубить изрядную часть своего пешего Большого полка. Сам Мамай, уроженец обширной, но малолюдной степи, никогда бы не пожертвовал ТАКИМ количеством своих людей, не сделав всего для их спасения, и именно эта жертва и убедила его окончательно в полном отсутствии у Дмитрия резервов. Не нагребёшь — не победишь, а людишки — ресурс возобновимый, бабы ещё нарожают…

Испанские бабы, конечно, тоже ещё нарожают — куда ж они на хрен денутся-то, когда разденутся. Но нарожают они в Испании, а здесь, в окрестностях Карфагена — сколько у нас тех испанцев? Поэтому, даже условно забив хрен на чисто моральный аспект со всеми вытекающими, которые для нас тоже далеко не пустяк, обезьянничать у Дмитрия Донского мы не станем — наша нагрёбка тоньше и продуманнее. Мы нагрёбываем нашего противника не в самом факте засады, а в её силе. Есть засада, как не быть, мы ж тоже не пальцем деланые, да только чахленькая она у нас, слабенькая, кое-как с бору по сосенке по сусекам нашкрябанная. И мои сариссофоры в этой нагрёбке — один из ключевых факторов. Вон они, пылят ещё по долине, все пятеро, а вокруг них нетерпеливо и нервно наматывают круги с десяток легковооружённых, которые их, конечно же, не спасут, если нумидийцы налетят все скопом. Но и их главный понимает, что это приманка, и осторожничает…

Со своей колокольни он совершенно прав — конечно, это ещё и приманка, ради соблазнительности которой я не поскупился и расстарался на славу — наши, знающие меня как облупленного, сравнивая облачение моих "античных рыцарей" с моим собственным, откровенно ржали. Естественно, и моя бронзовая кольчуга — даже не принимая в расчёт, из КАКОЙ она бронзы — не выглядит дешёвым ширпотребом, но по сравнению с той античной классикой, которой блистает эта пятёрка, мой начальственный прикид не смотрится. Классикой же жанра ещё с самых ранних времён расцвета Греции считается "анатомический" панцирь греческого гоплита. В идеале ему полагается быть металлическим — бронзовым, медным или железным, и оптимальным эталоном всегда считался бронзовый. Но удовольствие это не из дешёвых, да и вес у такого снаряжения не детский, а в античном греческом полисе далеко не все Гераклы и далеко не все Крёзы. В смысле, не у всех хватает силёнок — как физических, так и финансовых — на бронзовую классику жанра. Кому их не хватало — обходились кожаным панцирем, которому по возможности тоже придавалась ради подражания эталону "анатомическая" форма. А потом у египтян был заимствован полотняной панцирь, значительно более дешёвый и лёгкий, и ни на какую "анатомичность" уже не претендующий. Он-то и стал в конце концов массовым ширпотребом эллинистического мира, а помпезные "анатомические" кирасы — как бронзовые, так и кожаные — стали эдакой статусной цацкой крутого начальства, в качестве которой теперь подавляющим большинством и воспринимаются.

В последнее время — в связи с громкими победами Рима — и в эллинистическом мире входит в моду римская кольчуга — лорика хамата, и в этом смысле я в своей бронзовой кольчуге — изрядный модник. Но мода — это мода, а классика есть классика. И у победоносных римлян ихнее большое начальство красуется в "анатомических" кирасах, престижность которых никем под сомнение не ставится. И любой провинциальный недотёпа в этом античном мире знает совершенно точно, что носить "анатомический" панцирь — это круто, а добыть такой в бою — верх крутизны. А кому же не хочется быть крутым? Вот в такие крутые — на зависть бедным и жадным до крутизны нумидийским дикарям — классические доспехи я и обрядил своих пятерых сариссофоров.