Как оказалось потом, эта «анорексичка» — давняя подруга сестры Брук, ибо в этих чёртовых крохотных городишках, кажется, все знают всех. Но Андрею и на это тоже было плевать, пока «спица» не дала ему почувствовать, как же он, оказывается, на самом деле нуждается вот в таком — когда на белое говорят белое, а на чёрное — чёрное. И самое главное — говорят, не молчат, не проходят мимо. Как он устал от всей этой иносказательности, намёков и двойного дна у себя там, в Нью-Йорке, от этих вечных подколов и лести, которая ему ещё в детстве надоела, как хинин.

После того как они опять остались с Брук вдвоём, он попросил повторить ему имя подруги её сестры, намертво вцепившись в него памятью, прокручивая в голове пути и способы ещё хотя бы одной встречи с Тэсс. Андрей видел, как загораются её глаза при взгляде на него, но он также отличил, что девушка восхищается им с умом, а не отключив мозги. Она относится к его внешности, как к очевидности, к факту. И не более того.

Увидев её, всю такую субтильную и женственную в баре ночью, Андрей понял, что что-то тут не то. Такого с ним ещё не было. Дело пахло керосином, и, чёрт бы его подрал, парню этот запах нравился. Впрочем, мисс Полл, по новой, «подлила в огонь» того самого керосина — переосмыслила свою позицию по отношению к их паре с Брук, что Андрею весьма импонировало. Способность пересматривать свою точку зрения, а не цепляться за иллюзии, мистер Дексен весьма ценил.

Увидев мисс Полл целующуюся с этим её ухажером возле барной стойки и уловив её равнодушный взгляд, он понял, что не отпустит эту девушку. Уже нет.

А потом она вышла за ним на улицу.

Когда они остались вдвоём, Андрей делал затяжку за затяжкой и уже её хотел. Не желал, а именно хотел. Себе. Хотел её для себя. Но, тем не менее, агрессивно, зло и даже враждебно. Она его сделала. Вот как-то так — довольно быстро, без трагизма и театральности. Услышав о планах Тэсс и её ухажера на ночь — Андрей так и не запомнил его имени — парень разозлился не столько от того, что они собирались первый раз трахнуться, ну, или заняться любовью — у них ведь любовь! — сколько от того, что своим признанием девушка боролась против очевидного взаимного влечения с ним. Так она заставила его себя уважать.

Сидя в ту ночь в машине возле её дома, Андрей со всей горячностью, на которую только способен, благодарил Бога за свою внешность. Сейчас она ему, кажется, действительно может пригодиться.

Вернувшись в Нью-Йорк, он с неожиданным удовольствием погрузился в работу, поскольку, у него откуда-то появилась энергия и хорошее настроение. Мужчина даже с большим желанием, чем обычно, занялся с Моникой тантрическим сексом. Его распирало. И как вишенка на торте в нём возникла одна интересная мысль. Касаемо детей. Он только подумал о сыновьях и дочках, но даже этого хватило, чтобы наполнить мистера Дексена дополна шоком и низвергнуть в пучину глубокой задумчивости. Но это он решил оставить на потом.

Конечно же, ему было и не совсем до этого и совсем не до этого — хлопоты, бизнес, проблемы, усталость. Но его каким-то ещё не очень сильным, но весьма настойчивым, не ослабевающим течением прибивало к этой девушке, как к лодку к берегу. Даже по уши погрязнув в делах и проблемах, он не мог избавиться от чувства дискомфорта. Его что-то постоянно тревожило, ему что-то мешало, или наоборот, чего-то недоставало, куда-то тянуло. Он пробовал поработать мозгами и в один из моментов, с психу, бросив карандаш на стол, взбесился.

«Да, чёрт! Хера мне надо-то? Чего не живётся? Чувак, забей и забудь!» — запустил он себе пальцы в волосы и схватился за голову.

Вроде, помогло.

Андрей привык быть всегда над ситуацией. Над любой. Над плохой, над хорошей, над глупой, непонятной, неопределённой — без разницы. Только так он чувствовал себя комфортно. Парень предпочитал, разбираясь в людях и положениях, в какой-то из моментов заглянуть внутрь себя — если не находил там смелости всё бросить, потерять, послать к чёртовой матери или выбросить в окно, начинал очень сильно нервничать. Всё как по Паланику: «Вещи, которыми ты владеешь, в конце концов начинают владеть тобой». Такого мистер Дексен не допускал. За очень редким исключением. Не мог он позволить владеть собой ни вещам, ни людям. Никогда. Ну, может быть, только маме. Она так и ушла вместе с его частью.

Но.

Всё это было бы офигенно круто и архи достойно уважения, если бы не мысли об одиночестве.

Как-то ещё по молодости, так сказать, в тяжёлые времена формирования его как личности, размышляя о независимости и отсутствии эмоционального вовлечения, Андрей пришёл к выводам, что эти достижения человеческой силы и воли идут рука об руку с одиночеством. При всём при том, что он гордился своей самодостаточностью до упора и в звучании слова «одиночество» слышал сладкую музыку слова «уединение», в один из моментов понял, что это может уже не играть никакой роли и не иметь никакого значения. То, к чему другие приходят к пятидесяти, он пришёл к тридцати — побывав на самом пике самодостаточности и независимости, парень смог себе позволить спуститься оттуда к мудрости и философии. Да, он крут, он потрясающе крут, он дьявольски крут, но кто сказал, что крутизна покупается только лишь ценой эмоциональной устойчивости и равнодушия.

Таким образом, мистер Дексен уже достиг того состояния, при котором смог найти в себе силы мирно и спокойно, без паники и мыслей по поводу того, что он — «киска», воспринять вывод о том, что опять врал, сказав Тэсс, что она — та слабость, которой владеет он. Она уже владела им. Это было самым важным, самым удивительным и уникальным. И главное — правильным. Опять правильным.

Дексен очень старался не концентрироваться на этом, не мельтешить и не делать резких движений. Да, в принципе, ему действительно было не всегда до всех этих романтических чувств и увлечений, но он всё равно очень быстро соскучился.