Процессия выстроилась, со всех сторон ее окружили стражи города. Большая часть воинов растянулась по обе стороны улицы, обозначив собой границы. Оставшиеся разделились на две группы — первая окружила шествующих, вторая, маскируясь под толпу, затерялась среди людской массы.

Катафалк двигался медленно и осторожно. Металлический перестук подков, скрип повозки, шелест ног и длинных одежд шествующих сливались в траурную песню. Люди выглядывали из-за спин стражей, силясь разглядеть детали. Кто-то вскидывал руки — бросал перед церемонией букетики полевых цветов, нещадно стаптываемые неразборчивыми конями.

К полудню погребальная процессия достигла храма Великих Богинь. Ее уже поджидали — на древних ступенях выстроились клином слуги Богов фелидийского пантеона. Во главе стояли жрицы Заты и Аталии, две женщины в ниспадающих свободных платьях с широкими рукавами. Они были что близнецы, но с одной лишь разницей — одеяния той, что олицетворяла Зату, переливалась золотом, а жрицы Аталии удивляло своим глубоким темно-серым цветом. Глаза женщин скрывали полупрозрачные вуали, головы покрывали легкие платки.

Когда остановились кони, застывший клин ожил, перестроился в две параллельные линии и ровным строем двинулся к катафалку. Кольцо стражи разомкнулось, пропуская священнослужителей, слуги опустили балдахин и спустили гроб на землю. С этого момента начался обряд погребения, строгий порядок которого веками никто не смел нарушать.

Жрецы Великих Богинь встали по разные стороны от тела, остальные окружили их, взялись за руки, не позволяя посторонним мешать действу, затянули негромкую, печальную песнь о том, как несладко приходится душе покойного в загробном мире и как необходима ему, испуганному, потерявшемуся, божественная помощь.

Они перечисляли достоинства и благодетели усопшего, молили богов смилостивиться и проявить к нему свое великодушие. Жрицы, между тем, сняли с тела все драгоценные украшения, сложили их в приготовленную шкатулку и передали родным Данасия. После взяли его за руки и зашептали молитвы. Сначала тихо, потом все громче и яростнее, пока со стороны не началось казаться, будто женщины неистово делят безжизненное тело и вот-вот разорвут его на части, как старую тряпку. Жрицы кричали друг на друга, но слов, сказанных на непонятном языке древних, было не разобрать, рычали, гнусавили, шипели. Хор продолжал ныть. За стеной стражей взволновалась толпа, как крупа из прохудившегося мешка посыпались крики. Напряжение нарастало, но неожиданно и резко хор замолк, а жрицы прекратили терзать тело умершего. Они отошли в сторону, как ни в чем не бывало, направились к верхней площадке перед входом в храм. Туда же слуги отнесли гроб, водрузили его на погребальный помост, обложили хворостом в несколько слоев, облили все маслом. Последний жест принадлежал служителю бога огненной стихии. Бородатый, седовласый, он поднял над головой пылающий факел и провел огнем по хворосту. Вспыхнуло мгновенно, пламя взметнулось к небу, заволновалось лохмотьями. Оно обволокло жарким рыжим саваном гроб, заслонило его собой от зрителей и постепенно, как не слишком изголодавшийся зверь, принялось за трапезу. Поддерживаемый, погребальный костер пылал до вечера, пока не обратил и тело, и гроб в золу. К тому времени уже все разошлись, первые звезды неловко засияли на небе, когда жадный огонь обернулся остывающими угольками. Лишь жрецы остались у пепелища, выполняя свой долг перед усопшим и Богами. Они бережно собрали в урну пепел, отнесли ее на кладбище, где и погрузили в приготовленную могилу, засыпали сырой землей и возложили цветы. У подножья каменной статуи, изображавшей Главу в зрелые годы, окончательно упокоилось тело Данасия.

Но прах не успел еще предаться земле, когда Кайзал собрал Совет. В большом зале Дворца, за овальным столом собралось пятеро. Нарим, невозмутимый старик, немало повидавший за свою длинную жизнь, сторонник суровых методов правления, сидел, ссутулившись, по правую руку от трона Главы. Рядом с ним должен был разместиться раздражительный Таарон, второй с конца по старшинству член Совета Семерых. Но сейчас его место пустовало, а сам он, заложив за спину руки, нервно расхаживал взад-вперед по залу и рассыпал, как пахарь зерно, ругательства.

Следующее место тоже никто не занимал. Маниус, самый молодой из советников, бывший военный и прекрасный стратег, опаздывал.

Дальше, в полудреме, вытянул отекшие ноги под стол и скрестил пухлые руки на впалой, обвислой груди тучный Коэл. Вот уже несколько лет его мучила страшная болезнь, мешавшая жить. Следствия ее были на лицо — Коэл полнел не по дням, а по часам, дышал со свистами и хрипами, передвигался с трудом, переваливаясь с ноги на ногу, при помощи заботливой прислуги. Он уже давно решил оставить свое место в Совете, передать тому, кто моложе и шустрее, но смерть Данасия отсрочила это решение. Да и Нарим, хоть и не поддерживающий мягкосердечие Коэла, но уважавший его за мудрость, старательно уговаривал повременить с отставкой.

Замыкал круг Шародай. Ему уже шел шестьдесят третий год, но, глядя на его гладкое, без единой щетинки и почти лишенное старческих морщин лицо, подтянутое, крепкое тело, закаленное испытаниями и боями, даже мысли не проскакивало, что ему больше сорока пяти. Шародай был и умным, и хитрым, и расчетливым. Даже сейчас, собираясь сделать свой выбор, он почти скреб длинным, похожим на клюв, носом по листу бумаги, на котором что-то неустанно чертил — буквы, схемы, стрелки.

Место главы занимал Кайзал. Последнее письмо Данасия давало ему это право, а никто из советников не смел с ним спорить. Опоздание Маниуса, удручало Кайзала, пожалуй, больше остальных.

Совет бездействовал уже второй день, Фелидия оставалась предоставленной себе самой и, еще немного, за отсутствием законной власти на волю устремился бы произвол. Отнюдь не все трепетали перед Советом, многие спали и видели, чтобы свергнуть старую власть. Перемены были необходимы, незамедлительно, но решать что-либо без Маниуса оставалось невозможно. Совет Семерых стал заложником Великих Законов.

Кайзал поднял голову, тряхнул волосами цвета стали, внимательно оглядел четверых своих сподвижников: