— Да? А кого мне слушать тогда?

Вздыхает. Присаживается на край кровати.

— Послушай, Милк-Милк, я не завязал с боксом. Правда. Я всё ещё в игре. У меня бой через месяц. На нем я постараюсь вернуться в строй. Я обещаю.

Пока он говорит, внимательно разглядываю его лицо. Искренность, может, немного надежды и веры в то, что говорит. Я чувствую это, хочу чувствовать.

— Но бои… всегда будут моей альтернативой, запасным планом, — вся моя надежда сразу гаснет. — Не молчи, Милл. Скажи, что ты думаешь обо всём этом.

Паша чувствует, когда я закрываюсь. Потому что делаю это не впервые. Но я не хочу выводить наши отношения на уровень ругани и битья посуды. Когда-то мы были лучшими друзьями и понимали друг друга без слов. Теперь мы не друзья, мы больше, чем друзья, но при этом утратили всю способность слушать и слышать.

— Ты знаешь, что я думаю, — впервые решаюсь развязать конфликт, — Я против. Категорически, — говорю прямо, и знаю, что мои слова его ранят. Паша хочет что-то сказать, но я его останавливаю. — «Клетка» — это опасно. Там могут тебя сломать, может, даже убить, — моя рука на его груди. Мои губы дрожат, прежде чем говорю то, что должна была сделать давно. — Я против, Паш. Я никогда этого не приму.

Он отшатывается, как от пощечины. Скидывает мою руку, вскакивает с кровати, меряет шагами комнату.

— Ты не понимаешь, что я это делаю из-за нас. Это не мой чёртов выбор, — слова летят, словно пули. Ранят, причиняют боль.

— Нет, Паш. Это твой выбор. Меня ты не спрашивал, — говорю ровным, успокаивающим голосом.

— А, типа с милым рай в шалаше, да? Ну так это ни х*я не так! Мы с тобой никто в этом мегаполисе. Никто! — замирает на середине комнаты, в глазах горит пожар.

— И что? Надо обязательно пустить себя на съедение хищникам! — я тоже завожусь, мои слова звучат как обвинение.

— Не всё так плохо, как кажется, — да он сам не верит в то, что говорит.

Это вызывает язвительную улыбку на моих губах, которую отчего-то не могу контролировать.

— Нет. Всё очень плохо! И ты знаешь это, — в моем голосе издёвка, но я тоже уже на взводе.

Но то, что происходит с Павлом, назвать «на взводе» никак нельзя. Он заводится моментально. Скулы ходят ходуном, кулаки сжаты, вены на руках надуваются, грудная клетка резко поднимается и опускается, пока он рывками втягивает воздух сквозь сжатые зубы. Но это не вызывает страха, скорее злость. Он не слышит меня.

— Я делаю это для тебя! — выплевывает парень. Разворачивается, идёт к двери, и прежде чем выйти его кулак врезается в дверной косяк, а потом ещё раз. Потом в ход идут ноги, колени и снова кулаки. Деревянная материя разлетается в клочья. Дверное полотно дрожит. Впрочем, как и я.

Вот теперь… мне страшно.

Паша

Я ослеп.

Меня ослепила ярость. Ярость и всепоглощающая злость держат меня в стальном капкане и диктуют свои правила: ничего не видеть, ничего не слышать, но, безусловно… чувствовать. А чувствую я страх, который словно волнами исходит от Миллы. И конечно, я чувствую стыд за то, что сейчас делаю.

Бл*дь!

— Бл*дь, — последний пинок приходится по двери. Не могу развернуться и посмотреть ей в глаза. Потому что больше всего на свете боюсь увидеть в них разочарование. Оно окончательно снесёт мне крышу. Мой долбаный переключатель сломался… чёрт, заклинило… — Это бесполезно, — говорю, выпуская последние капли воздуха из лёгких. Разжимаю кулаки, выхожу из комнаты размашистым шагом.

Вдох — выдох.

Да что со мной, черт подери? Какого х*я я творю?

Вдох — выдох.

— Это всё, что у меня сейчас есть, — залетаю обратно в комнату, но не смотрю на девушку. Мои слова пропитаны гневом, который не могу контролировать. — Сейчас я только это могу! Так заработать на хлеб. Это всё, что у меня сейчас есть! Точка.

— Я! У тебя есть я! — Милла уже рядом. Её голос звучит неуверенно. И прежде чем, наконец, взглянуть на неё, закрываю глаза, глубоко вздыхаю и пытаюсь посчитать до десяти, да хоть до пяти. Это один из приемов Фила, но он никогда не действовал. Бл*дь, он и сейчас не действует. — Паш, пожалуйста, — в голосе Миллы мольба, — посмотри на меня.

Разочарование. В её голосе плещется разочарование.

Как кретин стою в центре комнаты и ничего не делаю. Она цепляется за меня, готова поговорить со мной, готовая понять меня. А я, как бездушная статуя, не способная говорить или увидеть очевидное.

Я ослеп?!

Открываю глаза, рывком притягиваю Миллу к себе и только потом тону в синеве её глаз. Её взгляд ясен, и в нём нет страха, который ожидал увидеть. Может, лёгкий испуг, но он исчезает, пока с мольбой вглядываюсь в её лицо.

— Прости, прости, прости, прости, — на каждом вдохе говорю такое бесполезное «прости». Ей не нужны мои «прости», ей нужны перемены.

Целую — напористо, самозабвенно. Стремлюсь напоить свою ярость чем-то прекрасным. Насытить… чувствами, любовью.