Может быть, форма, бедный старенький сюртук, сдерживает могучую душу приходящего нового?.. Океан стихов, излагающих в рифму мысли, вполне подходящие для незатейливых газетных статеек. Опрозилась поэзия, одетективилась проза, и читатель перетекает себе из высших сфер в мир материально превалирующего…

Я переводил беседу местных писателей с Жоржи Амаду, был он в нашем городе, и, пожалуй, лишь Лев Петрович говорил с ним на одном языке – языке духовности и боли. Сам он, в прошлом военный летчик, повидал такого! Но, опять же, как потрясающе он рассказывал, и как недосказанно в своих книгах описал. И при всем при том, судьба его книг счастливая, на полках не залеживаются…

После экскурсий, когда я замолкаю, часто начинают рассказ ветераны войны. Я всегда склонен больше всего доверять тому, что увижу своими глазами, но старики рассказывают по-особому (внешне отрешенно спокойны, даже никаких слез на глазах): «Снег белый-белый, и на нем в зеленом-зеленом, шинели такие, – убитые солдатики. Белое, зеленое и красное-красное на белом – это кровь». Сначала это так красиво. И это страшно. Мурашки по спине. Как такую книгу написать? Можно было бы попробовать, но знаю, что это не в моих силах. Я, как та сороконожка, у которой спросили, мол, откуда она знает, какую ногу когда ставить, и она, задумавшись об этом, сбилась и остановилась.

Был грех, пописывал. В больнице написал повестушку и отослал в Москву. Вскоре сам приехал в редакцию, и уже там юная сотрудница, недавно, наверное, пришедшая в сей «храм» по папиному звонку, спросила у меня:

– А вы что, бурильщик?

– Нет, на каникулах подрабатывал на вахтах…

И она сообщила мне торжественную истину, как будто сама только что ее открыла для всего мира:

– Надо сказать свое слово, лишь тогда это – литература.

Все верно, о своем слове я и не помышлял, а, хотя это и по-божески, всего-навсего очень уж хотелось напечататься.

…А-а! Черт возьми! Зеленая лампа, зеленая ели лапа, зеленая рожа в зеркале! Зеленый рой зеленых мыслей… Сп-покойненько!.. Спокойно… Я спокоен, меня нельзя взволновать. Вот так… вот так. И пульс…

Черепанов. Тот свое слово сказать сумел бы. Бросается в табун фактов, слишком не задумываясь о последствиях. Ему бы только осознать, что его начальству, как и всем людям, свойственно заблуждаться или быть с ним не до конца искренним. Впрочем, тогда бы это уже был бы не Черепанов. А так бы сюда его сейчас, в этот пустынный уголок, на месячишко! Уж он бы не раздумывал над своими сновидениями. Или отсыпался, или писал что-нибудь…

Как ни ерничаю, как ни пытаюсь думать о чем угодно, но только не о своем беспричинном страхе, тревога из-под сердца растекается с холодной кровью по всем клеткам, я подрагиваю в нервном ознобе. К дробным звукам дождевых капель примешивается шуршание и потрескивание. Открывать глаза не хочу, но заставляю себя это сделать. Страх перехватывает дыхание.

В распахнутое окно из ночной черноты медленно вдвигается усталая рука ели, завораживающе медленно поворачивается, скользит вдоль стены, словно бы что-то нащупывая. В ее ладони сидит, улыбаясь, Мария. Я в ужасе вжимаюсь в стену – до тех пор, пока ледяные, жалящие иглы не пронизывают мозг…

В милицейском «газике», мчавшем по центральной трассе города почти на грани нарушения правил езды, сидели те, кому надо, и пассажир. Тридцатидевятилетний начальник водного линейного отдела милиции Александр Валентинович Ефимов спешил, но посматривал на водителя-лихача осуждающе и делал это не столько из великой любви к порядку на дороге, сколько из-за необъяснимой неприязни, возникшей у майора с момента их знакомства – с того самого дня, как он заступил на место прежнего, снятого с работы, начальника отдела.

Случилось это полгода назад, и с тех пор Ефимов не помнит дня, чтобы можно было никуда не торопиться. Те, с кем приходилось иметь дело, словно сговорились быть не очень-то пунктуальными и не всегда обязательными. Вот и сегодня его пригласили выступить на радио с разъяснением возможных последствий от покупки у браконьеров икры и осетрины. Обещали продержать в студии не больше четверти часа, а проканителились пятьдесят минут. И уже на выходе в коридоре его перехватил корреспондент Черепанов, знакомый еще по совместным радиорепортажам из аэропорта, где Ефимов до нового назначения работал в пропускном контроле. Корреспондент спешил на какую-то встречу, попросил по пути подбросить, провозился со своей аппаратурой целую вечность и украл у майора еще пятнадцать минут. Можно было бы и не ждать, но у того жена, по точным сведениям, отличный детский врач, в ближайшее время Ефимов собирался привести к ней сынишку на консультацию. «Мочится ночью – хоть тресни!» – в который раз подумал Ефимов.

Корреспондент, сидевший позади майора, вспоминал такую же поездку пятилетней давности, но тогда в «газике» свободных мест не было. Помнится, перебивая друг друга, участники только что прошедшего рейда по заповедным браконьерским местам похвалялись перед начальником ловкостью и сметливостью, которую они проявили при захвате нарушителей с их добычей. Еще бы не заливаться соловьями, когда под носом то включали, то выключали микрофон. Петр Иванович слушал о новых и новых подробностях рейда не очень-то внимательно, он никак не мог отделаться от самого сильного впечатления, обычного, наверное, для этих парней: после того, как был составлен и подписан акт «об уничтожении», три ведра свежезасоленной черной икры одно за одним, со знанием дела, были опрокинуты в безразличные потоки реки. «Лучше бы какому-нибудь поросенку дали попробовать, – думал Черепанов. – Если б сдох, тогда бы и выбросить можно…»