— Чтоб подале от людей, глаза им не мозолить. В городе-то каждый знал туё историю.

— Слух распускают, будто Салов два раза из-за кордона в Джаркент наведывался и каждый раз по пуду золота обратно увозил. Он будто его позакапывал в потайных местах.

— Два раза, говоришь? — поглядел вопросительно на Алексея Думский.

— Два. Только, думаю, врут. Неужто мы не распознали бы про него.

Слышавший этот разговор Саттар (он держался на круп лошади позади Саввы) усмехнулся. Однако сразу же наклонил голову. Когда поднял ее, усмешки на его лице уже не было: не два, а три раза за этот год сумел побывать в Джаркенте Салов. И все три раза он, Саттар, провожал его за кордон по приказанию Чалышева.

— Кто болтает-то больше всех?

— На базаре, вроде, — пожал Сиверцев плечами.

— А, так то на базаре! — небрежно сплюнул Думский.

За разговорами незаметно текло время. Отдыхали и кормили коней в небольшой балке в стороне от дороги. Там и самую сильную жару переждали. Тронулись дальше, когда день начал понемногу гаснуть.

Теперь Махмут повел отряд путаными, похожими на лисьи следы контрабандистскими тропами. К ночи он вывел его к неистовствующей, злой Хоргоске. Речка вспучилась и кипела. Брод оставили далеко в стороне, переходили речку по глуби. Привычные к переправам кони, зябко подрагивая кожей, без понуканий входили в клокотавшую крутыми воронками пенистую воду и, отталкиваясь от галечного дна, вытягивали шеи, плыли тяжело со стонами, кряхтя, к противоположному берегу.

Уже взбираясь по откосу на берег, Махмут услышал за спиной у себя приглушенный крик и соскочил с лошади.

— Чего там? — спросил он.

Над водой маячили сбившиеся в кучу фигуры людей, доносилась приглушенная ругань.

Рядом вымахнул на берег Думский.

— Ну и подсунули нам переводчика, — буркнул он, сердито отплевываясь и отжимая с себя воду. — Конь оступился, а он за узду ухватился и тянет. Чуть не утопил животину. Да конь, видать, умный попался. Враз его сбросил и под себя. Насилу я его вытащил.

— Куанышпаева, что ли?

— Кого же больше. Его. Вон, волокут.

Махмут вспомнил, как Думский сам отстаивал кандидатуру Саттара, и усмехнулся.

Два красноармейца тащили из воды Куанышпаева, третий вел в поводу упиравшегося коня.

— Ты чего, впервой в седле? — надвинулся на Саттара всей своей тушей Думский, как только тот выбрался на прибрежный откос.

— Конь плохой. По ровному месту бежит, плавать боится, не умеет совсем плавать, — сокрушенно вздохнул Саттар. — Не мой конь, — и вдруг схватился за голову, кинулся к воде. — Ой-бой, фуражку утопил.

— Куда, дурень, — удержал его за полу гимнастерки оказавшийся рядом Сиверцев. — Вот она, твоя фуражка.

Происшествие развеселило всех. От Хоргоски взяли направление к горам. Дорога пошла труднее, но Махмуту здесь был знаком каждый, цепляющийся за вылизанные ветрами валуны карагач. Сотни раз пробирался он по этим местам с притороченными к седлу, ценившимися китайцами на вес золота сайгачьими рогами, вязким, как крутое тесто, опиумом. А возвращался с чесучой, даленбой, сарпинкой, чудесной выделки шелковыми коврами, цибиками ароматного чая.

Карабкается на крутяк, тяжело поводя боками, конь, горбится над головой, рассыпая звезды, край неба, и Махмут невольно настораживается. Ему кажется, будто за ближним камнем его, как когда-то, поджидает таможенная стража и что сейчас жикнет у него возле уха первая пуля, обдаст ветерком… И еще оказывается, пуля свистит так же, как плеть. А за камнем стоит не таможенник. Там притаился Токсамбай. Махмут знает: это всего-навсего воспоминания, но прогнать их не может. И Токсамбай, задыхаясь от негодования, кричит:

— Кто позволил тебе, ишак облезлый, поганый пес, вонючий батрак, нищая тварь, поднять глаза на мою дочь!

Свистит камча, но свистит, рассекая воздух, и железный кулак Махмута.

Токсамбай нюхает носом вытоптанный ногами людей и конскими копытами кусочек степи возле юрты. Никто еще и никогда не осмеливался поднимать на Токсамбая руку. Удар ошеломил его, он даже не пытается подняться и ползет к юрте на четвереньках, смешно хрюкая горлом. А к Махмуту уже бегут джигиты бая. Их не меньше десяти. Невдалеке стоит заседланный конь Токсамбая. Отвязывать его некогда. Взмах ножа — перерезан чумбур, и уже свистит в ушах встречный ветер.

Хороший у Токсамбая скакун, быстрый, но пуля еще быстрее. Одна жикает над ухом, вторая обжигает плечо.

— Не уйдет. По коням. Догнать, — слышит Махмут за спиной.

И все же он ушел, и след его затерялся в степи.

А затем встреча с Митькой Кошелем, рыжим и вертким, как угорь, детиной, с наглыми навыкате глазами. Этот умел где лестью, где посулами, а где и показной щедростью заставить других гнуть на него хребет. Много мест переменил за недолгую свою жизнь Кошель: был он и грузчиком, и официантом, и канатоходцем в цирке, и домушником. О его делах не скоро утихнут разговоры в том же Ташкенте, откуда он, поссорившись с дружками, перебрался в Джаркент и занялся контрабандой.