— Забыли, Избаке, скажи снова.

— Толкнуть, он сказал, Денику хорошо, — и Деника покатится долой, не удержишь. Выдохся Деника.

— Выдохся? Как это? — не понял Ахтан.

— Как лошадь, которую загнали.

Приподнявшись на локтях, внимательно смотрел вслед удалявшемуся пароходу и Ян.

— Я на англичанке много винтовок видел. А тут как раз солдат новых везут. Может, белые чего-нибудь задумали? Узнать бы, — почесал Избасар переносицу. — Ловцов надо поспрашивать.

— Обязательно надо, — подтвердил Кожгали.

Ахтан неожиданно захохотал:

— Ты как летел с англичанки, Избаке! Ой-бой, как чайка! Я думал, на дно моря уйдешь.

— Они тебя раз-два, раз-два, и ты как раплан, — засмеялся вслед за Ахтаном Кожгали и раскинул руки, как крылья.

Скобка усов над губой Избасара старалась побороть смех. Но она дрогнула, и губы разъехались в стороны.

— Ох-хо-хо, — разразился смехом Избасар: — Как айрплан летел, говоришь?.. Ох-хо-хо! — Вернусь к Кирову, скажу: «Давай айрплан, летать буду, умею».

Поравнялись с бухтой. Избасар велел готовить сети.

— Может, опять повезет? — подмигнул он друзьям.

За корму с легким шуршанием поползли, шлепаясь об воду, поплавки.

Возвращался в этот вечер Избасар с друзьями с лова, когда по всей косе догорали костры. На дне причалки трепыхались крупные сазаны, толстые лещи и небольшой темноспинный осетр.

— Здоровы ли пришли? — из темноты выдвинулась фигура одноглазого. — С уловом?

«Ждет, следит», — понял Избасар.

— С уловом, — ответил он и подал Бейсенгали осетра. — Прямите от первой удачи.

Тот поколебался, все же взял рыбину и ответил по-рыбацки.

— Пусть будет всегда ваш улов равен этой щедрости, — и, помолчав, добавил: — Идемте к костру, чай вскипятили.

Избасар, кивнув, стал выбрасывать рыбу к ногам спешивших сюда со всех сторон ловцов.

— Берите, счастья нам пожелайте.

— Желаем, желаем, — отвечали рыбаки.

— Счастье-то, как видать, вы нам привезли. Неделю пустые с промысла вертаемся, — сказал старый ловец с окладистой русой бородой, прикидывая на изъеденной солью ладони огромного леща. — Пошла, знатца, рыба, завтра и мы, знатца, с уловом будем. Побегу, обскажу своим.

Прихватив одежду, Избасар с Кожгали пошли по косе к костру Бейсенгали. Ахтан остался с Мазо.

— Сюда давайте, — встретил их Байкуат. — Кошму для вас постелили.

— А третий где? — настороженно спросил сидевший у костра Бейсенгали, выставляя на середину кошмы деревянные кисе и блюдо с рыбой.

— Остался. Там, больной, — ответил Избасар.

И разговор сразу перекинулся на сегодняшний улов. Подошли еще рыбаки, принялись расспрашивать, где кидали сети. Намечали сообща места завтрашнего лова.

Когда Избасар рассказал об английском корабле, Байкуат так и покатился от смеха.

— Раскачали и вниз, — громко хохотал он не столько над Джанименовым, сколько от избытка нерастраченной силы.

Совсем иначе встретил это сообщение Бейсенгали.

— На англичанке был? — поворошил он костер и умолк. Но Избасар все время ловил на себе его острый, немигающий, как у птицы, взгляд и резко оборачивался. Тогда по губам Бейсенгали скользила усмешка, но взгляда своего, который, казалось, мог бы прожечь железо, он не отводил. Костер догорал, завитки дыма бежали ввысь, запахнутые звездной полостью.

«Как бы такой „друг“ не пырнул ножом», — думал про Бейсенгали Избасар. И в свою очередь стал присматриваться к нему.

Вот Бейсенгали повернулся к Кожгали, бросившему в костер охапку сухого камыша.

Костер брызнул продолговатой струйкой и на какой-то миг убрал со щеки Бейсенгали шрам. А Избасару вдруг показалось, что он видел раньше и этот высокий лоб, и этот небольшой нос с широко распахнутыми крыльями ноздрей, и густые вразлет брови.

Теперь уже Бейсенгали поднимал рывком голову, чувствуя на себе чужой взгляд. А позже, когда кое-кто из рыбаков, расстелив у костра немудреные пожитки и подбросив под головы собственные кулаки, начал понемногу похрапывать, Бейсенгали тихо запел.

И не стало сразу ни плеска моря, ни потрескивания костра. И шрам уже теперь окончательно исчез со щеки певца. Его лицо озарилось каким-то очень теплым внутренним светом. А в голосе Бейсенгали столько затаенной горечи, столько обнаженной тоски, что, слушая его, нельзя унять щемящее чувство, которое властно поднимается из глубин души, кажется, голос одноглазого сейчас затопит этой своей нечеловеческой тоской и косу, и берег, как вешнее половодье топит низинные луга.

Бейсенгали пел про степь, про звезды. Он просил их осветить дорогу той, которую любит.