Во дворе корпуса росли рябины, среди веток шныряли пестрые птицы, клевали красные ягоды, перекрикивались звуками «тра-тра-тра-тра».

Но чтобы это рассмотреть с четвертого этажа, требовалось перегнуться через полуметровый подоконник. Сидя за столом, Марина могла видеть только небо – скучное и унылое, по-зимнему пустое.

Экстремали функционала Ферма – по которым распространяется свет согласно волновой теории – искривлены в анизотропных средах, в воздухе они прямые.

Однако студентка смотрела так, словно ее взгляд огибает препятствие.

Марина вообще не поддавалась сравнению с одногруппницами.

Ее лицо не было слишком взрослым, но на нем лежала печать пережитого. Такой не наблюдалось на чистых мордашках вчерашних школьниц, Насти или Алены.

Впрочем, в современных группах собирались студенты разных возрастов, кто-то поступал в институт после техникума.

Возможно, Марина была из таких, романтические туманы ее юности рассеялись. На окружающий мир она смотрела таким взглядом, точно ей все надоело и она не ждет ничего.

Одевалась она неплохо, но не казалась роскошной.

Когда-то обесцветившись, девушка не обновляла прическу, темные корни отросли сверх меры.

В отдельные моменты Марина чем-то напоминала Сергееву актрису Скарлетт Йоханссон в фильме, где та была такой же раздраенно-неухоженной.

Когда-то давно – в государственном университете, а не в этой «академии экономики и сервиса» – Сергеев любил работу и к себе относился иначе.

Читая лекции математикам, для собственного удовольствия он объяснял даже не входящие в программу полиномы Лежандра.

На студентов Сергеев тоже смотрел по-другому.

Он не просто помнил всех по именам и фамилиям, но по каждой группе составлял список в особой тетрадке – знал, кто как живет, к каждому студенту относился с корреляцией.

С городских, обласканных родителями, требовал по полной программе, иногородним, живущим в смрадном аду общежития, делал большие поблажки. Также жалел беременных, сирот, слабых здоровьем. Жалел всех вообще.

Доцент вел себя, как какой-нибудь Франциск Ассизский, светоч абстрактной благосклонности, и ему казалось, что только так и должен поступать преподаватель.

Увы, отданное добро не только не вернулось обещанной «сторицей», но вообще угасло в черных пустотах Вселенной.

Времена сменились, сменилось все вообще, причем в худшую сторону. Это родило иной взгляд на жизнь.

К студентам Сергеев стал равнодушен, видел в них не отдельных людей, а безликую массу, служащую источником средств к существованию.

Он забывал их, выходя из аудитории, не запоминал лиц, не узнавал в толпе и удивлялся, когда кто-то здоровался на улице.

Впрочем, на улицах он бывал редко: спустившись на парковку академии, садился в машину и сразу запирался изнутри, пешком никуда не ходил, даже в ближайший супермаркет ездил.

Он старался избегать ненужного общения, дома не отвечал на сигналы домофона, выключал сотовый, не выходил в соцсети.

Студенты из всех людей составляли категорию самых надоевших.

У той горстки, которая осталась небезразличной, Сергеев помнил только имена, подробностями жизни не интересовался.

Он не выяснял, чем дышат «в миру» умница Настя и красавица Наташа.

И относительно Марины, которая весь семестр ласкала взгляд, Сергеев тоже ничего не ведал.

Не знал даже, городская она или приезжая.

Это обуславливалось не личной метаморфозой кандидата физико-математических наук, «доцента ВАК» Владимира Ивановича Сергеева, а общей ситуацией, сведшей отношения между студентом и преподавателем к Марксовой схеме – где «Т» поменялось на «О», то есть «оценка», а «Д» осталось прежним.

–…Владимир Иваныч, максимум в точке «десять, семь»?

Настя заговорила вовремя, не дала слишком долго разглядывать Марину.

– Да… – вздохнув, Сергеев мельком взглянул на доску.

Задачи линейного программирования решались с помощью линейки, он не стал вникать в результат.

Умение решать не могло понадобиться Насте никогда, проверить ответ не мог никто, происходящее оставалось фарсом, и это понималось всеми.

Семестр утомил.

Год кончался, а пара тянулась бесконечно.