«Вот если бы я был таким добрым, совестливым – это одно… но нет, я слышу, что мне сулят поражение в работе, провал заказа, если я не помогу… Значит, не доброта это, а чертовщина… суеверие… И как мне с ним быть? Плюнуть на парня? Плюнуть на всё и делать своё дело, не обращая ни на что внимание? Или снова слушать этот внутренний голос, увещевающий меня разыскать метиса? И до чего этот «глас добра» меня вчера довёл? Вот до чего довёл!!! Не влез бы я, этот парень бы наклюканный свалился да пролежал в больничке денёк, всё… а я вот довёл его… Ну, если довёл, то надо уже помогать? Или опять всё боком? А может, я трус?! Боюсь возмездий?!! Мелочный трус, играющий на былинках и пылинках и не способный даже встретиться лицом к лицу со злобой в себе?! Да, я трус! Поэтому сейчас во мне хватит мужества встретить расплату, я даже хочу её встретить, а не трястись по углам суеверий, пусть вся работа покатится в тартарары, пусть тот благословенный день станет проклятым, но я метиса искать не буду… Не буду!!! Не из-за того, что мне плевать на него, а из-за того, что мне нужно проявить мужество… Чтобы быть злым, нужен какой-то запас мужества! по крайней мере, в моей ситуации… Только так я искореню в себе эти «правила»! Эдакий «музыкальный инструмент» для синергии со вселенной! Ха! Размечтался о гармониках! О том, что человек и его душа – часть мира. Какой я болван! Если ты скажешь, что правила есть, то будешь под них плясать, а если ты скажешь, что их нет, то они превратятся в пыль! Да! Я не хочу достигать цели и выдумывать правила, я хочу быть свободным… А играя по правилам, я не свободен, я трушу, я привязан к самой игре и её правилам, я играю в добро и зло, и мне надо избегать зла, не только избегать, но и постоянно ломать себе голову, где зло, а где добро… ведь как они переменчивы! Какие хамелеоны! Нет… я буду свободен… и пусть никогда у меня не будет ни одного заказа! Легче сойти с ума, чем научиться играть на этом «музыкальном инструменте»! Да и нет его! Нет этого инструмента! Это я, болван, в него верил!»

Нежин вскочил с постели, скинул грязные вещи, как будто освободился от замучивших его «правил», и ему даже хотелось провозгласить: «И будь я проклят!» Однако он удержался, так как следом надо было бы говорить «и проклято искусство», потому как если быть свободным, то уж не только от собственного «я», мечущегося между добром и злом, но и от любви, от искусства и так далее… А от искусства он пока был совершенно не готов освобождаться.

Освежившись в душе и позавтракав, он сел писать эскизы. Мысли его путались, он не мог определиться с сюжетом: то ли повторить сюжет древней мозаики Отронто, где стрела китовраса вонзилась в оленя, то ли изобразить китовраса с венцом на главе?.. Нежин помалевал немного, потом нашёл псалтырь, оказавшийся в книжном шкафу, открыл 41-й псалом, прочёл его: «Имже образом желает елень на источники водныя, сице желает душа моя к Тебе, Боже…», удостоверившись в том, что Бахрушин не врал относительно образа оленя и души. «Не врал», – пробурчал он себе под нос и перечитал псалом про «еленя» ещё раз. Затем прочёл ещё несколько раз, встал и пошёл искать метиса.

«Дымовина» жила своей обыденной жизнью. Посетители, зашедшие сюда среди бела дня, казались вымазанными сажей, упёртыми и навьюченными своими невзгодами. Хотя весельем ещё не пахло, в воздухе будто висела необходимость кутежа, и лица хранили отпечаток этой самой принуждённой горькой радости, и всё тут дышало её упёртым ожиданием и предвестием. На удивление, в дальнем углу сидел громоздкий и тихий Грюндель, подперев ручищей подбородок. Он медленно жевал большую чесночную гренку, держа откушенный кусок у самого рта, якобы он безотлагательно должен последовать за предыдущим на перемалывание, но делал он всё так медленно, что ясно было – так он дремал.

Бажен приблизился вплотную к его столу, но ничего не поменялось: Грюндель брал новый кусок, а откушенный держал у самого рта, даже подпирая им измазанные маслом губы.

– Вы тут были вчера…

Мужчина не повернулся.

– Вы тут были и пили с парнем. Потом ещё драка завязалась…

Не увидев реакции, Бажен прогрохотал стулом и сел:

– Вы знаете что-то о нём?

– Ничё не наю, – просипел простуженно Грюндель, подняв глаза на Бажена и снова отведя взгляд вниз и приставив очередную гренку ко рту.

– А как мне узнать? Помните, в толпе был мужчина, такой плотный, кажется, с залысиной, он говорил, что парень строил сарай его соседке, – напомнил Бажен, – как его звали?

– Не знаю, – безучастно повторил Грюндель.

– Понимаете, нам надо найти его. Вас тут многие знают, и вы многих…

– Я же сказал, – кинул Грюндель, на мгновение выйдя из своей похмельной дрёмы, – не знаю. А ты вообще кто такой? – спросил он нахмуренно, видно, не признав в нём того, кто пытался вытянуть парня из забавы.

– Я вчера тоже тут был. Пытался вытянуть его из соревнования…

– А, так это ты его подвёл под монастырь? – неожиданно оскалился Грюндель, как будто нашёл что-то весёлое, но скоро померк и равнодушно добавил: – Не дал, значит, споить, да? Хм… ага… не дал…

– Так вы ничего о нём не знаете? – спросил Бажен ещё раз, но тот с таким видом поднёс гренку ко рту, что сомнений не оставалось – он едва ли способен размышлять.

За стойкой вчерашнего бармена не было. Единственное, что удалось узнать Бажену, – это номер парня, который работал за баром в злополучный вечер, и его приблизительный график. Никаких, совершенно никаких новых деталей не вырисовывалось, и от этого появлялось ощущение полной непричастности ко всей истории. «Ну, лежит где-то на больничной койке либо во гробу метис. Пусть лежит. Что же мне? – спрашивал себя Нежин, выходя из «Дымовины» на улицу. – Решил же я послать к чёртовой матери все свои выдумки и правила. Решил же я послать к чёртовой матери «музыкальный инструмент» для сонастройки со вселенной… Ха-ха! С душой мира! Художник не должен быть злым или добрым, он должен быть художником. И лучше пусть он будет злым и честным, чем обладателем такой суеверной “нравственности”, как я… Всё-всё!»

Но ноги сами шагали от дома. Они якобы шагали за докторской и городской в «Копейку». Протянув так ещё время, Нежин позвонил бармену.

Тот вспомнил, что мужчина, чьей соседке строил сарай метис, несколько раз приходил в бар со старьёвщиком, продавцом антиквариата, чья лавка у сквера художников.

«Опять я что-то выдумываю, опять я вспоминаю про альбом, купленный как раз там и помогший мне восстановить авторитет в глазах Бахрушина… Да когда я уже успокоюсь?! Нет, нет, все совпадения – только совпадения. Нет, нет никаких невидимых нитей, узрев которые можно складывать иначе свою судьбу, – это ересь. Чёрт тоже хитрый. Приду к старьёвщику и, если он не знает, брошу вообще всю затею. Как же я устал от своей головы», – думал он по дороге в сквер художников, переступая через лужи, в которых отражалось низкое сонное небо, шёл, посматривая в грязноватые витрины с голыми манекенами, с которых сняли одежду ввиду сезона распродаж.

Образ нитей, тонких, прозрачных и переливающихся в солнечном свете паутин, стоял перед ним. Почему-то (и тут его теория теряла в неясности следы) ему казалось, что всё, абсолютно всё, что мы делаем и не делаем, соотносится с этими нитями. Именно они настраивают некий небесный музыкальный инструмент. Даже его скользящий взгляд по манекенам и севшая рядом с ними с пакетиком жареного миндаля, в синем берете курносая девчушка, качающая ножками в сапожках в ожидании мамы, соотносится с нитями… И эти нити, их можно даже спрясть, сделать самому, как бы проникнуть туда, где они плетутся. И не то что, если она не доест миндаль, то его увидит администраторша, сделает выговор за мусор продавщице Лиле, Лиля пойдёт расстроенная к Пете, с ним поссорится, Петя психанёт и пойдёт к Наде, Надя устроит козни и заграбастает его обратно, а Лиля встретит свою новую любовь – мужчину, который через три года отвезёт их на карусель, которая зависнет на самой верхушке и свалится, – не то, совершенно не то, что подчинено подобной абсурдной взаимосвязи и нашей человеческой логике, но нечто иное, не такое логичное, но ощутимое…