– Кольцо? – удивился старьёвщик и, перестав махать и сиять, нахмурился, медленно сцепляя кисти у рта так, что фалды кимоно соскользнули вниз и обнажили поросшие густыми седыми волосами белые руки. На лице его читалось неудовольствие от вопроса.

– Да, кольцо. Поймите меня правильно, мне оно нужно, – начал было Нежин, но будто кость ему встала в горле. Соврать он не мог, это было бы нелепее всего, учитывая причины, побудившие его узнать о кольце и отце метиса, а сказать правду было настолько инфантильно, абсурдно, что он сам насупился и почувствовал на себя раздражение.

– Бажен, поймите и вы меня правильно, в нашей профессии есть свод правил. Ну, как бы вам сказать, такой негласный кодекс…

– Я вас отлично понимаю. И ваши правила. Вы не представляете как, – сухо подтвердил Нежин, подумав о своём.

– Благодарю за понимание, – ответил коротко старьёвщик так, будто раскланивался и отменял всё ранее сказанное.

С минуту они помолчали.

– Видите ли, тут как с таинством исповеди. Вам, конечно же, покажется странным, но вещи… живут историями… и их не надо разглашать. И вообще ничего не надо разглашать просто так, без надобности… но с вещами это, знаете, особенно, – лукавость, характерная взгляду старьёвщика, стёрлась.

На Нежина смотрели абсолютно серьёзные глаза пожилого человека в кимоно. Кимоно-человека, улаживающего век своей вещи… Какого-то китовраса, наполовину подчинённого духу вещей, наполовину человеческому… Нежину даже показалось, что в орлином с красной бородавкой, загибающемся крючком носу старьёвщика, который так странно копирует форму, которую принимает его тело, есть нечто нечеловеческое. Будто это замысловатый архаичный кувшин, а не нос.

– Я бы постарался очень хорошо сделать вывеску по трём дням недели, – тихо сказал Нежин.

Старьёвщик на это ничего не ответил. Посидел с полминуты с блуждающим взглядом. Потом встал, пошёл к прилавку, вынул перо, с которым он сидел у выцветшего журнала, дёрнул за веревочку своего абажура с райскими птахами и, потерев глаза, надел те же очки с одним окуляром и написал: «Испанский понедельник», «Японский вторник», «Славянская среда». Листочек он положил молча, с видом одолжения, на секретер, обогнул деревянную резную подставку для бутылок вина и далее, пробираясь аккуратно между предметов, громоздившихся тут, как будто лавируя по воде, он достиг непримечательного советского комода в самом углу. Его он открыл и пошёл обратно, неся зажатым в кулаке кольцо.

– Вы бы знали, как это неправильно, – сказал он, подходя с кулаком, на котором выпучились кривые фиолетовые жилы, – ну да что об этом… Тем более сказать я о нём могу лишь то, что его действительно мне продал некто, представившийся Хуршетом. Знаете, это безделица. Но мне показалась интересной выдумка и, наверное, жалко стало продавца.

Он раскрыл кулак и положил медную печатку на секретер. Бажен взял и не поверил своим глазам.

– Это кто?

– Это кентавр, – ответил старьёвщик.

– Как кентавр? откуда? кентавр?!

Старьёвщик улыбнулся.

– Думаю, что некто предприимчивый решил сделать что-то под античность. А это, скорей всего, некий пробный шаблон, жестянка. Как вы сами видите, выполнено всё грубо. Но уверен, где-то уже ходит перстень золотой или серебряный с более искусным кентавром и длинной небылицей, – он говорил медленно и так, что действительно легко было представить, что перстень ходит, как гоголевский нос по Невскому, и куда-то приходит.

– Знаете, я забыл, мне надо идти, спасибо, – спутанно, немного запинаясь, сказал молодой человек и, забыв пожать руку, развернулся к выходу.

– До встречи! Очень жду ваших гениальных вывесок! Вы истинный художник! – со смехом радости попрощался мужчина, помахав двумя руками сразу, как будто он провожал теплоход, играя фалдами своего струящегося кимоно, и преображаясь в пыльном свете сохранённых им вещей, и множась с ними в тяжёлом тусклом зеркале, висящем на стене напротив.

Художник повернулся, кивнул угрюмо лбом, стукнулся локтем о косяк двери и скорее вышел. На улице как-то резко похолодало. Пронизывающий осенний ветер гулял в его штанинах, перстни ходили рядом с кентаврами, девочка оставила миндаль и сейчас прыгала в резиновых полусапожках с ромашками рядом с мамой, а из своего архаичного носа старьёвщик подливал в пиалу жутко пахучий рисовый чай…

«Нет-нет, решительно я так сведу себя с ума. Просто дойду до дому… просто совпадение… Да плёвое. Плёвое ведь! А может, старый жид и пронюхал от кого-то, допустим, болтушка Бахрушин к нему зашёл… Все сплетники. Все сплетники! Город маленький! Все друг друга знают! Да, и вытащил из закромов жестянку… Ну, да ничего… Вот, старый жид, вывески захотел… хитрая морда… Ну, или совпадение. Ха-ха, конечно, так и есть!»

Он сам не заметил, как дошёл до дому и лёг на свою кровать, уставившись в посеревший потолок, покрытый проплешинами от нескольких слоёв облупившегося мела. На художника иногда падала меловая крошка, а мыслей у него было так много, и так мельтешили они в его голове, что он закрывал глаза, жмурился, а потом снова открывал и смотрел, смотрел в потолок, как будто тот мог избавить его от выдуманной им «прядильни».