Свобода! Это сладкое слово, которое манит многих, кто хоть чуточку себя уважает. К ней извечно стремились все бунтари, все те, кто хотели изменить что-либо в своей жизни, либо в жизни того общества, в котором им посчастливилось родиться, вырасти, понять себя и свои устремления, обрести независимость и добиться в борьбе ее! Свобода слова, мысли, воли, движения. Свобода тела и души. Гармония во всех частях, надежда стать Человеком. Я не пойму того человека, который скажет, что ему безразлично – свободен он или нет, что ему наплевать, что будет с ним, с его судьбой, с его жизнью, с тем – кем он будет… Я не верю, что человек готов добровольно отдать свою свободу в чьи-либо руки. Но по-настоящему ужасно то, что истинно свободных людей считанные единицы! Немногие из несвободных задумываются о своем положении и состоянии. Совесть позволяет человеку не готовому к борьбе пребывать в блаженной уверенности относительно того, свободен он или нет. А может оставаться закованным в тугие цепи неволи и не замечать этого. Посмотреть на наш гордый и нечестивый сенат, в большинстве своем – собрание образованных глупцов. Разве можно оставаться спокойным и без возмущения взирать на эту самозабвенную вражду целых групп славных мужей великого Рима, сплоченных вокруг одного или нескольких славнейших. И каждая группа доказывает остальным, что их взгляды, их позиция – самые правильные, а их лидер – самый достойный и видный муж, а потому надо слушать именно его и его венчать диадемой из дюжины бриллиантов, как самого мудрого. И не могут потому прийти к согласию. А какое может быть согласие, когда они ставят свои интересы вперед всех остальных, свое слово – на самое почетное место, а других видят в роли прислужников? А те, кто сплотил эти группы – те самые страшные и опасные демагоги, потому как своими пустыми стремлениями к показному поделили сенат на части, и, если б не император над ними, то не преминули бы разделить и сам Рим, и весь его бесчисленный народ. Укрылись, как панцирем, они более слабыми сенаторами, которые, будучи не способны на великие дела, довольствуются покровительством тех неразумных, кто на них способен. Рабы их идей, рабы их заблуждений, влекомые более страшной волей, они не способны самостоятельно освободиться, не способны уклониться от цепких когтей несправедливости и гнета тирании. Они даже неспособны понять, что они, собственно, неспособны. И телом, и душой служат более сильным, ничем не отличаясь от рабов. Сенат погряз в своих мелких дрязгах, склоках и обидах. Они выясняют отношения и ищут власти, чтобы удовлетворить свое тщеславие, а тем временем наш мир очутился на пороге великих перемен. Я это чувствую, об этом говорилось и в пророчествах жрецов, и в предсказаниях пророков. Грядет новая эра, скоро мир изменится небывалым образом. Восстания захлестывают со всех сторон нашу Империю, шаткую, как поступь надменного силача, зашедшего в клетку со львами; они раздирают наше государство на зримые части, стоит послушать наших вестников, прибывающих в сенат с испуганными лицами. Вести вовсе не утешительные: волны массовых неповиновений охватили окраины. Египет, страна загадочных пирамид, находится во власти повстанцев, которые своей смертельной хваткой оттуда, подобно Веспасиану в свое время, душат Рим, перекрывая поставки зерна. А нет зерна – нет и хлеба. Все просто, только вот от осознания этого легче не становится. И пока не будет восстановлен контроль над этой жизненно важной артерией Империи, цены на хлеб будут все возрастать и возрастать, что мы сейчас и видим, а хлеб скоро начнут раздавать по крупице на человека, если в скором времени ничего не поменяется. Желанию этих перемен и посвящены всецело мои думы.

Он умолк, сплел пальцы рук и в глубокой задумчивости оцепенел. Взгляд его был грозным и значительным: даже смотря куда-то вниз, его мысли были много выше его самого. И они возвеличивали его, скрываясь под незаметной и жалкой плотью.

Аврора молча выслушала сетования и откровения отца. Сколько она ни старалась проникнуть в глубину его слов, это у нее не выходило. Дела государства важны, беспокойства других людей существенны, но что может быть значимей собственных невзгод, или собственных радостей? Деметрий наверняка ждет ее, теребя, как всегда, свои роскошные локоны, за которыми он ухаживает, подобно женщинам. Впрочем, он столько ждал – подождет еще лишний десяток минут: это пойдет ему только на пользу, а она сама будет от того лишь более желанной. Но отец что-то говорил о хлебе, да разве могут наступить для них дни, когда будет не хватать на хлеб? Едва ли. Аврора посмотрела на измученного отца.

– Знаешь, отец: в сенате хватает отъявленных негодяев и мерзавцев, которым самое место в глубинах подземелья, где они б осознали ценность человеческой жизни, ужаснувшись от того страха, что живет в их душе, не показываясь до поры. Но есть в нем и люди, что одной только своей самоотверженностью стоят выше всяких похвал, что своей нравственностью заслуживают памяти в потомках, и их имена будут греметь веками. Одного такого сенатора я точно знаю!

Аврора рассмеялась своим звонким смехом и обняла отца, возложа свою голову на его крепкие плечи. Она не увидела улыбку, что тронула краешки его губ в печальной торжественности, не видела заблестевших глаз, в которых какая-то боль сорвала с них едва различимую каплю, соскользнувшую на ткань тоги.

– Что ж, я побежала, отец. Не расстраивайся: все у тебя выйдет наилучшим образом, – она отпрянула от него, и, получив разрешение идти, выскользнула из помещения.

Когда дверь закрылась за ней, протяжно взвизгнув, и ее шаги стали все глуше и глуше, в отдалении напоминая чем-то ропот морских волн, Валерий тихо и уныло произнес, обращаясь к самому себе:

– Ничего не остается, кроме как еще раз повторить сакраментальное: сенат – чудовище, хотя сенаторы – люди достойные.

Валерий посмотрел на горы книг, заваливших его покои, на трогательное полотно, где какой-то сенатор времен республики смиренно простерся ниц перед народом, выказывая ему уважение и давая клятву вечно служить ему одному. Потом бросил взгляд на свои здоровые руки, на тогу, разрисованную блистающим пурпуром, что давала любому узнать его сенаторское достоинство, и совсем уж неслышно добавил:

– Но чудовища не рождаются на свет из ничего, значит, и они сами – тоже чудовища, внося по крупицам, кто больше, кто меньше, свои чудовищные частички души, не в силах насытить ненасытное брюхо деяниями зла. Люди достойные. Достойные той кары, что их ждет…

Аврора выпорхнула из дома, подобно чуду, подобно ожившей зимой бабочке, что казалось невероятным, но мало отличалось от правды: складки ее одежды, как зеленые крылышки воздушных существ, реяли в воздухе, подбрасываемые туда озорными ветрами. Ее полет был грациозен и непредсказуем: если она и меняла направление своего движения, то делала это так легко и так естественно, что, усомнившись в ее человеческой природе, можно было запросто поверить в ее родство с лесными феями или дриадами.

Она была великолепна. Повсюду, где бы ни пробегала ее легкая ножка, ее провожали восхищенные взгляды мужчин. Сама Венера, верилось, вдохнула в нее свой божественный дух, дав ей пылающие алым пламенем страсти юные щеки, женственные и манящие губы, выразительные и пронзительные глаза, наделенные властью править миром, с их небесным оттенком и глубокими переливами, так что иногда казалось, будто они изменили не только свое выражение, но и свой цвет. Ее нежный подбородок был идеально правильной формы, плавными линиями ничем не уступая солнечному ореолу. Лоб, не высокий и не низкий, не был покрыт ни одним свидетельством страстей и выраженных эмоций: он был гладок, как морская поверхность в полной тиши, когда ни одна ее черточка не шелохнется, не дрогнет от усмирившейся стихии. Волосы же ее, стройными рядами ниспадавшие на кайму туники, в сумерках вечера отливали пылающей зарей. Они и походили на танцующие языки пламени, по воле ветров изгибаясь в соблазнительном танце, бросаясь в стороны, подобно разъяренному льву, царственно и бесстрашно. Воплощение самой красоты, Аврора порхала в лучах заходящего светила.

День подходил к концу, и отмерив свой бег положенными шагами, намеревался уйти на заслуженный отдых и отдать бразды правления быстро надвигающейся ночи. Дева совсем не торопилась, хотя назначенный час свидания давно миновал, но разве истинно любящий может не дождаться своей возлюбленной, хотя бы и пришлось прождать несколько лишних часов?

«А красота, – рассуждала Аврора сама с собой, – на то и создана, чтобы никуда не торопиться. В суету легко впасть, а вот выбраться потом из нее… Красота, как хрупкий цветок: если нести ее слишком быстро – она растреплется, и легкие тонкие лепесточки мигом унесет буйный ветер».

Вскоре, когда лучи заходящего солнца стали из ярко-алых бледными с розовым оттенком, Аврора достигла цели своей прогулки – базилики, у входа в которую была условлена встреча. Базилика8 по форме своей напоминала удлиненный прямоугольник. Массивный цилиндрический свод опирался на боковые стены, так что свет вовнутрь проникал только с торцевых сторон. Из-за того все внутреннее пространство, разделенное колоннадами на протяженные нефы, было укрыто туманной непрозрачной дымкой. И разглядеть там кого-то в этой вечерний час было сложно, хотя когда Аврора подошла ко входу, и блеклые лучи светили прямо из-за ее спины, то она поняла – базилика безлюдна: ни единый шорох не был слышен, ни единого мелькания теней нельзя было заметить.