А пламя рвется за пределы крыши.

И это -- нежность. И гораздо выше.

Ей только небо служит рубежом.

А выше страсть, что смотрит с высоты

бескрайней, на пылающее зданье.

Оно уже со временем на ты.

А выше только боль и ожиданье.

И дни -- внизу, и ночи, и звезда.

Все смешано. И, видно, навсегда.

Под временем... Так мастер этикета,

умея ждать, он (бес его язви)

венчает иерархию любви

блестящей пирамидою Брегета.

Поет в хлеву по-зимнему петух.

И он сжимает веки все плотнее.

Когда-нибудь ему изменит слух

иль просто Дух окажется сильнее.

Он не услышит кукареку, нет,

и милый призрак не уйдет. Рассвет

наступит. Но на этот раз

он не захочет просыпаться. Глаз

не станет протирать. Вдвоем навеки,

они уж будут далеки от мест,

где вьется снег и замерзают реки.

1965

– ----------------

Неоконченный отрывок

В стропилах воздух ухает, как сыч.

Скрипит ольха у дальнего колодца.

Бегущий лес пытается настичь

бегущие поля. И удается

порой березам вырваться вперед

и вклиниться в позиции озимых

шеренгой или попросту вразброд,

особенно на склоне и в низинах.

Но озими, величия полны,

спасаясь от лесного гарнизона,

готовы превратиться в валуны,

как нимфы из побасенок Назона.

Эгей, эгей! Холмистый край, ответь,

к кому здесь лучше присоединиться?

К погоне, за которую медведь?

К бегущим, за которых медуница?

В ответ -- рванье сырой галиматьи

ольшаника с водою в голенищах

да взвизгиванья чибиса -- судьи

осенних состязаний среди нищих.

1965, Норенская

– ----------------

Осень в Норенской

Мы возвращаемся с поля. Ветер

гремит перевёрнутыми колоколами вёдер,

коверкает голые прутья ветел,

бросает землю на валуны.

Лошади бьются среди оглобель

черными корзинами вздутых рёбер,

обращают оскаленный профиль

к ржавому зубью бороны.

Ветер сучит замерзший щавель,

пучит платки и косынки, шарит

в льняных подолах старух, превращает

их в тряпичные кочаны.

Харкая, кашляя, глядя долу,

словно ножницами по подолу,

бабы стригут сапогами к дому,

рвутся на свои топчаны.

В складках мелькают резинки ножниц.

Зрачки слезятся виденьем рожиц,

гонимых ветром в глаза колхозниц,

как ливень гонит подобья лиц

в голые стёкла. Под боронами

борозды разбегаются пред валунами.

Ветер расшвыривает над волнами

рыхлого поля кулигу птиц.

Эти виденья -- последний признак

внутренней жизни, которой близок

всякий возникший снаружи призрак,

если его не спугнет вконец

благовест ступицы, лязг тележный,

вниз головой в колее колесной

перевернувшийся мир телесный,

реющий в тучах живой скворец.

Небо темней; не глаза, но грабли

первыми видят сырые кровли,

вырисовывающиеся на гребне

холма -- вернее, бугра вдали.

Три версты еще будет с лишним.

Дождь панует в просторе нищем,

и липнут к кирзовым голенищам

бурые комья родной земли.

1965

* Датировано по переводу в PS.
– - С. В.

– ----------------

Песенка

Пришла весна. Наконец

в деревне у нас кузнец.

На нем литовский пиджак

и армейский кушак.

Новый кузнец у нас

по имени Альгердас.

Он в кузнице ест и пьет

и подковы кует.

Он носит, увы, кольцо.

Но делят усы лицо,

словно военный шрам,

пополам, пополам.

Он в кузнице ест и спит.

И видит во сне копыт

виноградную гроздь,

и видит во сне он гвоздь.

Кузнец, он дружит с огнем.

Приятно думать о нем

и смотреть ему вслед

девушке в двадцать лет!