Бабанов расстается с сербром,

Мицкевич -- с высыпающейся бровью.

И у меня на темени разгром.

Он медленно приводит к малокровью".

"Бром -- стенка между бесом и ребром,

чтоб мы мозги не портили любовью.

Я в армии глотал его". "Один?"

"Всей армией. Мы выдумали слово.

Он назывался "противостоин".

Какая с ним Уланова-Орлова!"

"Я был брюнет, а делаюсь блондин.

Пробор разрушен! Жалкая основа...

А ткани нет... не вышло до седин

дожить..." "Не забывай же основного".

"Чего не забывать мне, господин?"

"Быть может, не потребуются снова".

"Кто?" "Кудри". "Вероятно". "Не дрожи".

"Мне холодно". "Засунул бы ты руки

под одеяло". "Правильно". "Скажи,

что есть любовь?" "Сказал..." "Но в каждом звуке

другие рубежи и этажи".

"Любовь есть предисловие к разлуке".

"Не может быть!" "Я памятником лжи

согласен стать, чтоб правнуки и внуки

мне на голову клали!" "Не блажи".

"Я это, как и прочее, от скуки".

"Проклятие, как дует от окна".

"Залеплено замазкой". "Безобразно.

Смотри, и батарея холодна!"

"Здесь вообще и холодно и грязно...

Смотри, звезда над деревом видна -

без телескопа". "Видно и на глаз, но

звезда не появляется одна".

"Я вдруг подумал -- но, конечно, праздно -

что если крест да распилить бы на

дрова, взойдет ли дым крестообразно?"

"Ты спятил!" "Я не спятил, а блюду

твой интерес". "Похвальная сердечность.

Но что имеешь, собственно, ввиду?"

"Согреть окоченевшую конечность".

""Да, все мои конечности во льду".

"Я прав". "Но в этом есть бесчеловечность.

Сложи поленья лучше как звезду".

"Звезда, ты прав, напоминает вечность;

не то, что крест, к великому стыду".

"Не вечность, а дурную бесконечность".

"Который час?" "По-видимому, ночь".

"Молю, не начинай о Зодиаке".

"Снаружи и жена моя, и дочь.

Что о любви, то верно и о браке".

"Я тоже поджениться бы непрочь.

А вот тебе не следовало". "Паки

и паки, я гляжу, тебе невмочь,

что я женат". "Женился бы на мраке!"

"Ну, я к однообразью неохоч.

В семье есть ямы, есть и буераки".

"Который час?" "Да около ноля".

"О, это поздно". "Не имея вкуса

к цифири, я скажу тебе, что для

меня все "о" -- предшественницы плюса".

"Ну, дали мои губы кругаля...

То ж следствие зевоты и прикуса.

Чего ты добиваешься, валя

все в кучу?" "Недоступности Эльбруса".

"А соразмерной впадины Земля

не создала?" "Отпраздновала труса".

"Уж если размышляешь о горе,

то думай о Голгофе, по причине

того, что март уже в календаре,

и я исчезну где-нибудь в лощине".

"Иль в облаке сокрывшись, как в чадре,

сыграешь духа в этой чертовщине".

"На свой аршин ты меряшь, тире,

твоей двуглавой снеговой вершине

не уместиться ввек в моем аршине,

сжимающем сугробы во дворе".

XIII

Разговоры о море

"Твой довод мне бессмертие сулит.

Но я, твоим пророчествам на горе,

уже наполовину инвалид.

Как снов моих прожектор в коридоре,

твой светоч мою тьму не веселит...

Но это не в укор, и не в укоре

все дело. То есть, пусть его горит!..

В открытом и в смежающемся взоре

все время что-то мощное бурлит,

как будто море. Думаю, что море".

"Больница. Ночь. Враждебная среда.

Внимать я не могу тебе без дрожи

от холода, но также от стыда

за светоч. Ибо море -- это все же

есть впадина. Однако же туда

я не сойду, хоть истина дороже...

Но я не причиню тебе вреда!

Куда уж больше! Видимо, ты тоже

не столь уверен, море ли... Беда.

На что все это, Господи, похоже?"

"Пожалуй, море... Чайки на молу

над бабой, в них швыряющейся коркой.

И ветер треплет драную полу,

хлеща волнообразною оборкой