что сам он находился на краю

безумия. Вранье! Я восстаю.

Он был позер и даже для старухи -

мамаши -- я был вхож в его семью -

не делал исключения.

Она

скитается теперь по адвокатам,

в худом пальто, в платке из полотна.

А те за дверью проклинают матом

ее акцент и что она бедна.

Несчастная, она его одна

на свете не считает виноватым.

Она бредет к троллейбусу. Со дна

сознания всплывает мальчик, ласки

стыдившийся, любивший молоко,

болевший, перечитывавший сказки...

И все, помимо этого, мелко!

Сойти б сейчас... Но ехать далеко.

Троллейбус полн. Смеющиеся маски.

Грузин кричит над ухом "Сулико".

И только смерть одна ее спасет

от горя, нищеты и остального.

Настанет май, май тыща девятьсот

сего от Р. Х., шестьдесят седьмого.

Фигура в белом "рак" произнесет.

Она ее за ангела, с высот

сошедшего, сочтет или земного.

И отлетит от пересохших сот

пчела, ее столь жалившая.

Дни

пойдут, как бы не ведая о раке.

Взирая на больничные огни,

мы как-то и не думаем о мраке.

Естественная смерть ее сродни

окажется насильственной: они -

дни -- движутся. И сын ее в бараке

считает их, Господь его храни.

1969

– ----------------

x x x

А здесь жил Мельц. Душа, как говорят...

Все было с ним до армии в порядке.

Но, сняв противоатомный наряд,

он обнаружил, что потеют пятки.

Он тут же перевел себя в разряд

больных, неприкасаемых. И взгляд

его померк. Он вписывал в тетрадки

свои за препаратом препарат.

Тетрадки громоздились.

В темноте

он бешено метался по аптекам.

Лекарства находились, но не те.

Он льстил и переплачивал по чекам,

глотал и тут же слушал в животе.

Отчаивался. В этой суете

он был, казалось, прежним человеком.

И наконец он подошел к черте

последней, как мне думалось.

Но тут

плюгавая соседка по квартире,

по виду настоящий лилипут,

взяла его за главный атрибут,

еще реальный в сумеречном мире.

Он всунул свою голову в хомут,

и вот, не зная в собственном сортире

спокойствия, он подал в институт.

Нет, он не ожил. Кто-то за него

науку грыз. И не преобразился.

Он просто погрузился в естество

и выволок того, кто мне грозился

заняться плазмой, с криком "каково!?"

Но вскоре, в довершение всего,

он крепко и надолго заразился.

И кончилось минутное родство

с мальчишкой. Может, к лучшему.

Он вновь

болтается по клиникам без толка.

Когда сестра выкачивает кровь

из вены, он приходит ненадолго

в себя -- того, что с пятками. И бровь

он морщит, словно колется иголка,

способный только вымолвить, что "волка

питают ноги", услыхав: "Любовь".

1969

– ----------------

x x x

А здесь жила Петрова. Не могу

припомнить даже имени. Ей-Богу.

Покажется, наверное, что лгу,

а я -- не помню. К этому порогу

я часто приближался на бегу,

но только дважды... Нет, не берегу

как память, ибо если бы помногу,

то вспомнил бы... А так вот -- ни гу-гу.

Верней, не так. Скорей, наоборот

все было бы. Но нет и разговору

о чем-то ярком... Дьявол разберет!

Лишь помню, как в полуночную пору,

когда ворвался муж, я -- сумасброд -

подобно удирающему вору,

с балкона на асфальт по светофору

сползал по-рачьи, задом-наперед.

Теперь она в милиции. Стучит

машинкою. Отжившие матроны

глядят в окно. Там дерево торчит.

На дереве беснуются вороны.

И опись над кареткою кричит:

"Расстрелянные в августе патроны".

Из сумки вылезают макароны.

И за стеной уборная журчит.

Трагедия? О если бы.

1969