привлекательнее многих

мыслей в русской голове.

Бросим должность, бросим званья,

лицемерить и дрожать.

Не пора ль венцу созданья

лапы теплые пожать?

<1960-е>

– ----------------

x x x

Миновала зима. Весна

еще далека. В саду

еще не всплыли со дна

три вершины в пруду.

Но слишком тревожный взгляд

словно паучью нить

тянет к небу собрат

тех, кто успели сгнить.

Там небесный конвой

в зоне темных аллей

залил все синевой

кроме двух снегирей.

<1960-е>

– ----------------

x x x

На прения с самим

собою ночь

убив, глотаешь дым,

уже не прочь

в набрякшую гортань

рукой залезть.

По пуговицам грань

готов провесть.

Чиня себе правёж,

душе, уму,

порою изведешь

такую тьму

и времени и слов,

что ломит грудь,

что в зеркало готов

подчас взглянуть.

Но это только ты,

и жизнь твоя

уложена в черты

лица, края

которого тверды

в беде, в труде

и, видимо, чужды

любой среде.

Но это только ты.

Твое лицо

для спорящей четы

само кольцо.

Не зеркала вина,

что скривлен рот:

ты Лотова жена

и сам же Лот.

Но это только ты.

А фон твой -- ад.

Смотри без суеты

вперед. Назад

без ужаса смотри.

Будь прям и горд,

раздроблен изнутри,

на ощупь тверд.

<1960-е>

– ----------------

x x x

Ну, как тебе в грузинских палестинах?

Грустишь ли об оставленных осинах?

Скучаешь ли за нашими лесами,

когда интересуешься Весами,

горящими над морем в октябре?

И что там море? Так же ли просторно,

как в рифмах почитателя Готорна?

И глубже ли, чем лужи во дворе?

Ну как там? Помышляешь об отчизне?

Ведь край земли еще не крайность жизни?

Сам материк поддерживает то, что

не в силах сделать северная почта.

И эта связь доподлинно тверда,

покуда еще можно на конверте

поставить "Ленинград" заместо смерти.

И, может быть, другие города.

Считаю версты, циркули разинув.

Увы, не хватит в Грузии грузинов,

чтоб выложить прямую между нами.

Гораздо лучше пользоваться днями

и железнодорожным забытьем.

Суметь бы это спутать с забываньем,

прибытие -- с далеким пребываньем

и с собственным своим небытием.

<1960-е>

– ----------------

x x x

Однажды во дворе на Моховой

стоял я, сжав растерзанный букетик,

сужались этажи над головой,

и дом, как увеличенный штакетник,

меня брал в окруженье (заодно -

фортификаций требующий ящик

и столик свежевыкрашенный, но

тоскующий по грохоту костяшек).

Был август, месяц ласточек и крыш,

вселяющий виденья в коридоры,

из форточек выглядывал камыш,

за стеклами краснели помидоры.

И вечер, не заглядывавший вниз,

просвечивал прозрачные волокна

и ржавый возвеличивал карниз,

смеркалось, и распахивались окна.

Был вечер, и парадное уже

как клумба потемневшая разбухло.

Тут и узрел я: в третьем этаже

маячила пластмассовая кукла.

Она была, увы, расчленена,

безжизненна, и (плачь, антибиотик)

конечности свисали из окна,

и сумерки приветствовал животик.

Малыш, рассвирепевший, словно лев,

ей ножки повыдергивал из чресел.

Но клею, так сказать, не пожалев,

папаша ее склеил и повесил

сушиться, чтоб бедняжку привести

в порядок. И отшлепать забияку.

И не предполагал он потрясти

слонявшегося в сумерки зеваку.

Он скромен. Океаны переплыв

в одном (да это слыхано ли?) месте

(плачь, Амундсен с Папаниным), открыв

два полюса испорченности вместе.