на смену гневу, горечи, надеждам

и удивлению приходит маска

спокойствия --такое ощущенье,

как будто зеркало от всех своих

обязанностей хочет отказаться

и стать простым стеклом, и пропускать

и свет и мрак без всяческих препятствий.

Таким он увидал свое лицо.

И заключил, что человек способен

переносить любой удар судьбы,

что горе или радость в равной мере

ему к лицу: как пышные одежды

царя. И как лохмотья нищеты.

Он все примерил и нашел, что все,

что он примерил, оказалось впору.

II

И вот тогда он посмотрел вокруг.

Рассматривать других имеешь право

лишь хорошенько рассмотрев себя.

И чередою перед ним пошли

аптекари, солдаты, крысоловы,

ростовщики, писатели, купцы -

Голландия смотрела на него

как в зеркало. И зеркало сумело

правдиво --и на многие века -

запечатлеть Голландию и то, что

одна и та же вещь объединяет

все эти -- старые и молодые -- лица;

и имя этой общей вещи --свет.

Не лица разнятся, но свет различен:

Одни, подобно лампам, изнутри

освещены. Другие же -- подобны

всему тому, что освещают лампы.

И в этом --суть различия.

Но тот,

кто создал этот свет, одновременно

(и не без оснований) создал тень.

А тень не просто состоянье света,

но нечто равнозначное и даже

порой превосходящее его.

Любое выражение лица -

растерянность, надежда, глупость, ярость

и даже упомянутая маска

спокойствия --не есть заслуга жизни

иль самых мускулов лица, но лишь

заслуга освещенья.

Только эти

две вещи --тень и свет -- нас превращают

в людей.

Неправда?

Что ж, поставьте опыт:

задуйте свечи, опустите шторы.

Чего во мраке стоят ваши лица?

III

Но люди думают иначе. Люди

считают, что они о чем-то спорят,

поступки совершают, любят, лгут,

пророчествуют даже.

Между тем,

они всего лишь пользуются светом

и часто злоупотребляют им,

как всякой вещью, что досталась даром.

Одни порою застят свет другим.

Другие заслоняются от света.

А третьи норовят затмить весь мир

своей персоной --всякое бывает.

А для иных он сам внезапно гаснет.

IV

И вот когда он гаснет для того,

кого мы любим, а для нас не гаснет

когда ты можешь видеть только лишь

тех, на кого ты и смотреть не хочешь

(и в том числе, на самого себя),

тогда ты обращаешь взор к тому,

что прежде было только задним планом

твоих портретов и картин -

к земле...

Трагедия окончена. Актер

уходит прочь. Но сцена --остается

и начинает жить своею жизнью.

Что ж, в виде благодарности судьбе

изобрази со всею страстью сцену.

Ты произнес свой монолог. Она

переживет твои слова, твой голос

и гром аплодисментов, и молчанье,

столь сильно осязаемое после

аплодисментов. А потом --тебя,

всё это пережившего.

V

Ну, что ж,

ты это знал и раньше. Это -- тоже

дорожка в темноту.

Но так ли надо

страшиться мрака? Потому что мрак

всего лишь форма сохраненья света

от лишних трат, всего лишь форма сна,

подобье передышки.

А художник -

художник должен видеть и во мраке.

Что ж, он и видит. Часть лица.

Клочок какой-то ткани. Краешек телеги.

Затылок чей-то. Дерево. Кувшин.

Все это как бы сновиденья света,

уснувшего на время крепким сном.

Но рано или поздно он проснется.

<1971>

* На киностудии "Леннаучфильм" в шестидесятые годы кормилось немало отверженных: ученые, идеи которых не признавала академическая наука, литераторы, которые нигде не печатались и выживали благодаря сценарной работе. Однажды ко мне, редактору студии, подошел режиссер Михаил Гавронский. Он вывел меня в коридор, дал несколько листков со стихами и сказал: "Это написал мой племянник Ося. Ему нужно как-то зарабатывать: родители очень волнуются, что он без дела". Было это в 1962 году. Стихи показались мне замечательными, и, когда ко мне пришел молодой Иосиф Бродский, мы стали вместе думать, что бы ему написать.