пашни, скирды, плато

черепицы, кирпич, колоннада, железо,

плюс обутый в кирзу

человек государства.

Ночной кислород

наводняют помехи, молитва, сообщенья

о погоде, известия,

храбрый Кощей

с округленными цифрами, гимны, фокстрот,

болеро, запрещенья

безымянных вещей.

XIV

Призрак бродит по Каунасу, входит в собор,

выбегает наружу. Плетется по Лайсвис-аллее.

Входит в "Тюльпе", садится к столу.

Кельнер, глядя в упор,

видит только салфетки, огни бакалеи,

снег, такси на углу,

просто улицу. Бьюсь об заклад,

ты готов позавидовать. Ибо незримость

входит в моду с годами -- как тела уступка душе,

как намек на грядущее, как маскхалат

Рая, как затянувшийся минус.

Ибо все в барыше

от отсутствия, от

бестелесности: горы и долы,

медный маятник, сильно привыкший к часам,

Бог, смотрящий на все это дело с высот,

зеркала, коридоры,

соглядатай, ты сам.

XV

Призрак бродит бесцельно по Каунасу. Он

суть твое прибавление к воздуху мысли

обо мне,

суть пространство в квадрате, а не

энергичная проповедь лучших времен.

Не завидуй. Причисли

привиденье к родне,

к свойствам воздуха -- так же, как мелкий петит,

рассыпаемый в сумраке речью картавой,

вроде цокота мух,

неспособный, поди, утолить аппетит

новой Клио, одетой заставой,

но ласкающий слух

обнаженной Урании.

Только она,

Муза точки в пространстве и Муза утраты

очертаний, как скаред -- гроши,

в состояньи сполна

оценить постоянство: как форму расплаты

за движенье -- души.

XVI

Вот откуда пера,

Томас, к буквам привязанность.

Вот чем

объясняться должно тяготенье, не так ли?

Скрепя

сердце, с хриплым "пора!"

отрывая себя от родных заболоченных вотчин,

что скрывать -- от тебя!

от страницы, от букв,

от -- сказать ли!
– - любви

звука к смыслу, бесплотности -- к массе

и свободы к -- прости

и лица не криви -

к рабству, данному в мясе,

во плоти, на кости,

эта вещь воспаряет в чернильный ночной эмпирей

мимо дремлющих в нише

местных ангелов:

выше

их и нетопырей.

XVII

Муза точки в пространстве! Вещей, различаемых лишь

в телескоп! Вычитанья

без остатка! Нуля!

Ты, кто горлу велишь

избегать причитанья

превышения "ля"

и советуешь сдержанность! Муза, прими

эту арию следствия, петую в ухо причине,

то есть песнь двойнику,

и взгляни на нее и ее до-ре-ми

там, в разреженном чине,

у себя наверху

с точки зрения воздуха.

Воздух и есть эпилог

для сетчатки -- поскольку он необитаем.

Он суть наше "домой",

восвояси вернувшийся слог.

Сколько жаброй его ни хватаем,

он успешно латаем

светом взапуски с тьмой.

XVIII

У всего есть предел:

горизонт -- у зрачка, у отчаянья -- память,

для роста -

расширение плеч.

Только звук отделяться способен от тел,

вроде призрака, Томас.

Сиротство

звука, Томас, есть речь!

Оттолкнув абажур,

глядя прямо перед собою,

видишь воздух:

анфас

сонмы тех,

кто губою

наследил в нем

до нас.

XIX

В царстве воздуха! В равенстве слога глотку

кислорода. В прозрачных и сбившихся в облак

наших выдохах. В том

мире, где, точно сны к потолку,

к небу льнут наши "о!", где звезда обретает свой облик,

продиктованный ртом.

Вот чем дышит вселенная. Вот

что петух кукарекал,

упреждая гортани великую сушь!

Воздух -- вещь языка.

Небосвод -

хор согласных и гласных молекул,