классическом пейзаже. Ах, Тиберий!

Какая разница, что там бубнят

Светоний и Тацит, ища причины

твоей жестокости! Причин на свете нет,

есть только следствия. И люди жертвы следствий.

Особенно в тех подземельях, где

все признаются -- даром, что признанья

под пыткой, как и исповеди в детстве,

однообразны. Лучшая судьба -

быть непричастным к истине. Понеже

она не возвышает. Никого.

Тем паче цезарей. По крайней мере,

ты выглядишь способным захлебнуться

скорее в собственной купальне, чем

великой мыслью. Вообще -- не есть ли

жестокость только ускоренье общей

судьбы вещей? свободного паденья

простого тела в вакууме? В нем

всегда оказываешься в момент паденья.

Январь. Нагроможденье облаков

над зимним городом, как лишний мрамор.

Бегущий от действительности Тибр.

Фонтаны, бьющие туда, откуда

никто не смотрит -- ни сквозь пальцы, ни

прищурившись. Другое время!

И за уши не удержать уже

взбесившегося волка. Ах, Тиберий!

Кто мы такие, чтоб судить тебя?

Ты был чудовищем, но равнодушным

чудовищем. Но именно чудовищ -

отнюдь не жертв -- природа создает

по своему подобию. Гораздо

отраднее -- уж если выбирать -

быть уничтоженным исчадьем ада,

чем неврастеником. В неполных тридцать,

с лицом из камня -- каменным лицом,

рассчитанным на два тысячелетья,

ты выглядишь естественной машиной

уничтожения, а вовсе не

рабом страстей, проводником идеи

и прочая. И защищать тебя

от вымысла -- как защищать деревья

от листьев с ихним комплексом бессвязно,

но внятно ропщущего большинства.

В безлюдной галерее. В тусклый полдень.

Окно, замызганное зимним светом.

Шум улицы. На качество пространства

никак не реагирующий бюст...

Не может быть, что ты меня не слышишь!

Я тоже опрометью бежал всего

со мной случившегося и превратился в остров

с развалинами, с цаплями. И я

чеканил профиль свой посредством лампы.

Вручную. Что до сказанного мной,

мной сказанное никому не нужно -

и не впоследствии, но уже сейчас.

Но если это тоже ускоренье

истории? успешная, увы

попытка следствия опередить причину?

Плюс, тоже в полном вакууме -- что

не гарантирует большого всплеска.

Раскаяться? Переверстать судьбу?

Зайти с другой, как говориться, карты?

Но стоит ли? Радиоактивный дождь

польет не хуже нас, чем твой историк.

Кто явится нас проклинать? Звезда?

Луна? Осатаневший от бессчетных

мутаций, с рыхлым туловищем, вечный

термит? Возможно. Но, наткнувшись в нас

на нечто твердое, и он, должно быть,

слегка опешит и прервет буренье.

"Бюст, -- скажет он на языке развалин

и сокращающихся мышц, -- бюст, бюст".

1981

* Датировано по переводу в TU.
– - С. В.

– ----------------

x x x

В этой комнате пахло тряпьем и сырой водой,

и одна в углу говорила мне: "Молодой!

Молодой, поди, кому говорю, сюда".

И я шел, хотя голова у меня седа.

А в другой -- красной дранкой свисали со стен ножи,

и обрубок, качаясь на яйцах, шептал: "Бежи!"

Но как сам не в пример не мог шевельнуть ногой,

то в ней было просторней, чем в той, другой.

В третьей -- всюду лежала толстая пыль, как жир

пустоты, так как в ней никто никогда не жил.

И мне нравилось это лучше, чем отчий дом,

потому что так будет везде потом.

А четвертую рад бы вспомнить, но не могу,

потому что в ней было как у меня в мозгу.

Значит, я еще жив. То ли там был пожар,

либо -- лопнули трубы; и я бежал.

1986

– ----------------

Представление

Михаилу Николаеву

Председатель Совнаркома, Наркомпроса, Мининдела!

Эта местность мне знакома, как окраина Китая!