Шрифт:
Национальная идентичность формируется буквально на глазах. Помимо древнегреческого языка, воссоздают и народные танцы, песни, обычаи. Опираются при этом на античные и византийские источники, обычно поверхностные и нередко весьма сомнительные.
Без тени смущения рассказывали мне новоявленные отцы нации, как восстанавливали они народные танцы и обычаи, полагаясь не столько даже на сомнительные источники, сколько на своё понимание истинно-эллинского. И учат ведь потом крестьян истинно-народным обычаям и танцам!
Насаждается и язык, а ведь в Греции есть целые области, заселённые если не славянами, то как минимум носителями эгейско-македонского языка [56] . И смущения — ни капли! Искренняя уверенность, что я — славянин, пойму и одобрю.
И ведь понимаю! Идёт формирование нации и государственности, а оно возможно только так — с кровью.
Понимаю, но ничуточки не оправдываю и тем паче не радуюсь. Когда же славянство перестанет быть питательным гумусом для других народов…»
56
Это НЕ теория заговора, а общеизвестные, признанные всеми историками, факты.
Ещё несколько страниц, и я запечатываю письмо, зевая совершенно душераздирающе. Тянусь… и с нежностью гляжу на расстеленную постель, но нет!
«— Здравствуй, Фира…»
С утра я встал совершенно невыспавшийся и разбитый напрочь. Зевая с риском вывернуть челюсть, умылся и почистил зубы, радуясь отсутствующей по младости щетине.
Семейство Папаиоанну уже в гостиной, лица самые скорбные, едва ли не трагические. Они уже считают меня неотъемлемой частью своей семьи, и охотно усыновили бы, уматерили, или обженили на одной из девушек многочисленнейшего семейства.
Потчуя меня от всей души, Агапий время от времени трубно сморкался, отчево у меня застревал кусок в горле. Изучив содержимое клетчатого платка, он печально вздыхал, отчево колыхалась скатерть, и сложив платок, промокал глаза. Несколько вздохов спустя он подымал глаза на меня, и снова они наполнялись слезами. Начиналось шмыганье мясистым носом, и снова трубное сморканье, вызывающее у меня ассоциации со слоновником в зоопарке.
— Ты кушай, кушай! — суетилась вокруг Зоя, время от времени прикасаясь то к плечу, то к волосам, — когда ещё покушаешь…
В голосе неизбывная печать матери, провожающей единственного сына на поле боя, никак не меньше.
Старуха крестится беспрерывно, бормоча молитвы, и порываясь рассказать мне какие-то нравоучительные истории. Кто-нибудь из многочисленных родственников вежливо, но твёрдо переключает её внимание на што-то другое. Как я уже успел понять, почтенной старушке прилично за сто, и разум её примерно так же остёр, как почти ничего не видящие глаза.
Острое ощущение поминок, притом по самому себе, никак не оставляет. Тягостно, и страшно почему-то неловко, так што я испытываю нешутошную радость, покидая безусловно гостеприимный дом Папаиоанну.
Из дома я выходил с облегчением, но вся семья Агапия выразила твёрдое желание проводить меня.
«— В последний путь» — едко, и как мне показалось — нервно, добавило подсознание.
Проводы эти вылились в подобие театрализованного парада-алле, которому позавидовал бы средней руки цирк. Не хватало только дрессированных животных, клоунов и бородатых женщин.
Живописная толпа в национальных и европейских нарядах плакала, смеялась, переговаривалась, обсуждала политику и своего монарха. А ещё почему-то — освободительный поход в Малую Азию, связывая его с моей поездкой.
Ощущая себя то ли царственной особой, то ли главным артистом бродячего цирка в провинции, в пролетке со всей своей поклажей ехал я и Агапий, время от времени трубно сморкавшийся под самым ухом.
«— Улыбаемся и машем!» — выдало подсознание, и кажется — спряталось.
На очередное Агапиевское сморканье трубно ответил осёл, вставший посреди узкой улочки, и демонстрируя всем свою ослиную натуру.
Прибыли мы к пароходу незадолго перед самым отходом, споткнувшись было о препятствие в виде греческой таможни. Несколько плохо выбритых мужчин в несвежей, и кажется — не полностью комплектной форме, оживились при виде нашей процессии.
Чемоданы, саквояжи и…
— Индюшка, — твёрдо ответила Зоя, — всего одна! Надо же тебе что-то кушать в дороге! Совсем немножечко домашней еды.
Она вцепилась обеими руками в большую корзину, наподобие тех, в которых на Юге переносят арбузы. Я открыл было рот… и закрыл обратно, обречённо вздохнув.
Вещи мои громоздились на таможне горой, а вокруг толпились Папаиоанну. Кто из нас отправляется, а кто остаётся, разобраться оказалось не так легко.
— Что это? — поинтересовался таможенник — благо, я уже научился понимать здешний диалект греческого.