— Не спится, — отвечаю на так… лишь бы от вежливости, штобы не портить отношения на ровном месте. Ну, не нравится человек… мне много кто не нравится, так куда деваться?

— Неужто кошмары? — и даже будто изумление, такая себе подковырочка. Морда перекосилась так, што ну вот один в один — козёл будто, жвачку пережёвывающий. Челюсть узкая в одну сторону, усы сикосем по всей роже.

— Они самые, Альфонс, они самые, — пропускаю мимо ушей. Он подковыривает, а я вот не подковыриваюсь.

— Было бы из-за чего переживать, — взмах рукой, такой себе небрежный, — я в Алжире этих обезьян не один десяток пристрелил. Бах! И нету! Уши только иногда отрезал, если охота интересной была. Или уши.

Он засмеялся механически, и я понял наконец, што курит он разу не табак. Тьфу ты! Пропащий совсем человек! Вот так вот, ночью встать… или он просто не ложился? Скорее всего. Ну тогда ещё туды-сюды, может и не совсем.

Так-то многие в этой среде нет-нет, да и позволяют себе излишества. Насмотрелся.

На Хитровке таких полно, да и среди знакомых дяди Гиляя, н-да… Артистическая среда ети её мать! Богема! Не все, сильно далеко не все, но и за грех не считается ни разу.

У аристократии так каждый второй, не считая каждого первого. Не кокаин, там опиум курят, или морфием балуются. Сам, правда, не видел. Не допущен в эмпиреи, так сказать.

— Поверьте мне, Жорж, — с ноткой ностальгии сказал француз, — человек — лучший охотничий трофей! Такой азарт! Выследить эту хитрую тварь — помня, что у неё тоже есть оружие, и главное — человеческий разум!

— Почти человеческий, — поправляется он, — хе-хе! А потом — приклад к щеке, и ты прицеливаешься, унимая сладкую дрожь предвкушения. Выстрел! И двуногая дичь падает наземь.

Жму плечами выразительно, не желая вступать в дискуссию.

— Ничего, — и по плечу меня, да руку там и оставил, — какие твои годы! Научишься! Я в шестнадцать лет совсем ещё щенком был, а потом ничего, натаскали! В борделе-то хоть был?

— Мне тринадцать, — перебиваю его, потому как чуйка пошла, што как начнёт вывалить всякое… пошлое. Вовсе уж.

— Кхе… что? — и морда лица такая неверящая, хорошо видная под красноватым светом восходящего солнца.

— Тринадцать, — повторяю, — с половиной, просто вытянулся сильно после болезни. Чумой отболел, лежал долго.

— Кхе…

Рука наконец-то убирается с плеча, и взгляд такой задумчивый. Главное, молчит.

За завтраком Альфонс подсел к нам, по-приятельски здороваясь с Сент-Пьером. Вон, жопастик даже заревновал. Тьфу ты…

На Хитровке на жопошников насмотрелся, потом тоже… всякое видел. Казалось бы, ну и чорт с ними! Пока не лезут. Ан нет! Одно дело просто знать, и другое — когда вот этак, вблизи, когда не отвернуться.

Поели, и за кофе Альфонс выложил на стол коробку.

— Это вам, Жорж, — сказал он, подвинув её небрежно по скатерти.

Хм… открываю, и вижу револьвер прекрасной работы. Марка незнакома, но подгонка деталей отменная, а ухватистость-то какая! Аккурат под мою руку, тридцать второго калибра.

— Благодарю, — не стал я отказываться.

— С историей оружие, — продолжил Альфонс, — снял с одного… хм, трофея. Удивился изрядно, всё-таки тот совсем дикий был — даже и не козопас, а козоёб, хе-хе-хе! И такое оружие. Откуда, как…

Он выразительно пожал плечами. Сейчас, при дневном свете и отошедший от действия наркотиков, Альфонс уже не кажется бастардом сатира, а просто — некрасивый мужчина, держащийся с большим достоинством.

— Действительно, — невпопад сказал Жан-Жак, задумавшись о чём-то своём.

Позже, в каюте, он подарил мне дерринджер, на што я отдарился ножом, тем самым. Судя по довольному виду Жан-Жака, сделал я всё верно. Простенький дерринджер, да на украшенную серебром наваху из Толедо, оно уже то на то и есть, ежели по деньгам, да ещё История впридачу.

Это мне брезгливо взять в руки ЭТОТ нож, потому как эмоции и сны, а ему — интересное оружие в коллекцию. Самое то для рассказов млеющим феминам.

Вид Святой Земли всколыхнул во мне давно забытые религиозные чувства, и я забормотал молитвы, не отрывая глаз от приближающейся на горизонте полоске земли. В своём поступке я оказался не одинок, религиозные чувства охватили, пожалуй, едва ли не всех пассажиров.

Молился так, да думал о всяком божественном, пока не причалили, да не поставил стопы свою на Землю Святую…