Минуты счастья и радости. Какое удовольствие заглядывать на эту полку. Как много там подаренного детством. Такое дорогое, такое наивное, такое доброе. И это — самые яркие воспоминания. И вот теперь Это. С чем пришло оно, в хранилище твоих детских грез, получив инвентарный номер — март, год 1953? Если попытаться сейчас вспомнить, то ничего, кроме слез мамы, не оставило своего следа. Я часто думаю об этом и стараюсь понять, почему о человеке, с которым с такой скорбью прощалась тогда страна, я практически ничего не слышал и ничего не знал. Очень скоро школа восполнит пробел в моем образовании, но тогда я искренне не понимал, почему плакала мама. И что я мог понять? Разве кто-то сказал мне тогда: добрый мальчик, ты еще ничего не знаешь, но сегодня промелькнула маленькая надежда, что у тебя, изгоя уже по факту своего рождения, сына изгоев, возможно сложится иная, чем у них, судьба. А пока в нашем доме царствует любовь. Мы с Николашей окружены ею. Мы боготворим маму и Бабоньку.

Там, где мы живем, есть еще наши близкие родственники. Родная сестра мамы, ее муж и их дети. Они наши двоюродные брат с сестрой. Их мама, наша тетя, работает учительницей, а их отец — начальник городской пожарной охраны. Мы иногда встречаемся.

108

ВЕРЮ, ПОМНЮ, ЛЮБЛЮ...

Но общаемся больше с двумя, нашими погодками по коммуналке, к тому же я еще очень дружен с нашей дворовой компанией. Совсем недавно в моем родном городе жили все многочисленные родственники по маминой линии. Их собрал вокруг себя дядя Вася — муж маминой средней сестры. Он и дальше всегда играл важную роль в нашей жизни. Дядя Вася «красный директор» с безупречной биографией: бедная крестьянская семья из Мордовии, комсомол, рабфак, партия, шахта, теперь трест. Именно в его дом в 1947 году на последних месяцах беременности приехала, освободившись из лагеря, моя мама. Чем рисковал, приютив у себя в доме «врага народа» «красный директор», можно только догадываться.

Таким образом, на встречу с отцом ехал кое в

чем познавший жизнь человечек. Ярославский вокзал, многочисленные родственники, приехавшие нас встречать, полуподвал в доме на Третьей Мещанской — квартира родного брата отца — все в памяти через запятую. Меня тискали, угощали, удивлялись, какой уже большой сын у Бориса. А мне и отцу еще предстояло понять, что каждый из нас значит друг для друга.

Первый экзамен отец провалил. Самокат, мечта, которую я лелеял осуществить, как только у меня появится отец, оказался для него машиной неизвестной.

109

известной. Пришлось подробно объяснять, как должны крепиться подшипники, каков узел соединения двух, обязательно струганных деревянных частей. Думаю, с комплексом самоката мой отец смог справился только тогда, когда на зависть всем деревенским ребятишкам усадил меня в седло белоголубого «Орленка», но это случилось много позже. Я же стал героем частушки. До сих пор помню это безжалостное, обидное: «Наш жених хотел жениться приобрел велосипед, как поехал на деревню полетел в кювет». И хотя конфуз с падением имел место, такого механического чуда в радиусе, как минимум, тридцати километров больше не было. Тридцать км. — это расстояние от Лопасни до районной больницы в Стремилово, главным врачом которой работал мой отец. Окрестные деревни принимать во внимание было бы просто глупо.

Павлик Морозов мне не брат, но что-то от него у тебя обязательно будет, есть, если ты рос без мужской половины в доме. Мама — это святое, и все, что плохо по отношению к ней, должно быть строго наказано. Отец здорово поплатился за легкую интрижку с медсестрой, которая была дочерью председателя колхоза. В то время каждая деревня являла собой самостоятельный колхоз. Вот мы и съездили с папой к соседям. Я стал невыездной, а отец надолго, я думаю, усвоил, что подразумевают крепкие семейные узы. Видимо, и самокат все еще играл свою роль. Героическое прошлое

ВЕРЮ, ПОМНЮ, ЛЮБЛЮ...

отца в настоящем могло проявиться только по случаю. И такой случай вскоре представился.

Один из «тубиков» — больной туберкулезного корпуса, оказался хорошо блатным. Его освободили досрочно по причине заболевания и определили в стремиловскую больницу с ее замечательными соснами во дворе. Мы, ребятня, носились по территории, общались с больными, не делая исключений. Бывший зэк был мне даже симпатичен, поскольку блатная романтика манила пацанов нашего возраста, как мед осу или шмеля.

Причина конфликта была банальна. Отец решил, что пора выписать бывшего зэка. Как я потом узнал, подобная ситуация уже была в жизни отца, но только в других условиях. Но опыт — дело нужное. Когда из корпуса в панике побежали нянечки и медсестры, все поняли: случилась беда. Наверное, большая беда действительно могла бы случиться, сделай бывший зэк так, как он сейчас кричал в ярости: «Пожалел мальчишку», — то есть меня, — «Всю семейку надо было прирезать ночью!»

Вид он имел — не очень. Отцу тоже досталось. Но главное, кто кого вел с заломленными за спину руками! От самоката не осталось воспоминаний. А отец мне впервые поведал о лагерном прошлом и показал кожаный ремень с серебряной пряжкой, которым он правил свою опасную бритву. До сих пор корю себя, что не сохранил эту семейную реликвию. А история,

111

которую рассказал отец, определила очень многое в той жизни, куда пресловутая Тройка, за короткое пребывание на оккупированной территории, отправила на пятнадцать лет главного врача авиационного полка капитана медицинской службы. Ранения, побеги из плена, особисты родного полка, в который он наконец-то опять попал в 42-м, в расчет не приняли.

Воркута — станция назначения поезда, идущего в противоположную сторону и от мест, где разворачивались боевые действия, и от той жизни, которую сумел прожить к этому времени бывший комсомолец, выпускник военного факультета Первого меда 1939 года, Борис Федин — мой отец. Так вот, тот ремень — подарок лагерного пахана доктору-зэку, который сохранил достоинство офицера и не побоялся идущего на него с топором уголовника, готового на все, чтобы остаться в тюремной больничке. Вор в законе, по рассказам отца, бывало, и руку клал под колеса «кукушки» лишь бы не ссучиться. Так что, там не шутили. И стоил ты то, что стоил. Из той прошлой жизни отец навсегда вынес эту простую, казалось бы, формулу. Какой тяжелой оказывается она, когда ты примеряешь ее на себя, когда перед глазами отцовские поступки.